Венгерский рассказ - Клара Бихари

постучал, старики проснулись первыми. Я слышал, как мать, отыскивая спички, спросила: «Кто там?» Она спросила просто так, в темноту, а когда зажгла лампу, в дверях повторила снова: «Кто там?» — «Это я, я», — говорю, но она, конечно, не сразу узнала мой голос. Разве могли они ждать меня?

И Маргит тоже не могла поверить своим глазам, когда я вошел в дом. Они сразу начали хлопотать у плиты, чем бы попотчевать меня. А отец стал расспрашивать, как я попал домой.

Я сказал, что поел бы, но лучше бы они погрели мне немного воды для ног.

Я снял ботинки и, прижав ступни к печке, попробовал отогреть их. Для того, кто вспотел и потом мерз и день и два, лучше всего, конечно, сухое тепло, но я люблю опустить ноги в теплую воду. Они приготовили мне и воду и еду, отец спросил, есть ли у меня сигареты. Я сказал, что нет, и попросил у него табаку. У меня в кармане была одна табачная пыль.

— Значит, такие у вас дела? — спрашивает отец.

— Такие, — отвечаю, — хуже некуда. Сигареты раздобывай сам где хочешь.

— А нам говорят, сигарет потому нет, что они солдатам нужны.

Они спросили меня, сколько я у них пробуду. Мне не хотелось ничего говорить, человек наперед ничего не знает, да и неизвестно, куда болтливые языки завести могут. Я сказал только, чтобы не расспрашивали…

Ноги у меня в воде отошли, и мне сразу так захотелось спать, что я чуть не заснул на стуле. Но все равно, лучше заснуть на стуле, чем сидеть сейчас с Дани и его приятелями у обочины дороги.

И еще я не знал, чего мне хотелось больше: лечь с женой или спать. Когда я на минутку прислонялся головой к стене и когда ноги начинало покалывать в теплой воде — тогда спать. И уже в постели я опять пересиливал себя, чтобы не заснуть, пока старики не загасили лампу. Спал я плохо — ночью просыпался весь в поту, а проснувшись, не мог понять, где я, и уже под утро слышал, как отец разговаривает с кем-то во дворе.

Светило солнце, когда я проснулся. В комнате никого не было, я слышал, как в кухне потрескивает огонь и как по двору ведут лошадь. Маргит стряпала, потрошила цыпленка, но не одного, а нескольких. Я спросил у нее, зачем столько, неужели на завтрак? Не для нас, сказала она, на рассвете приехали гости, они и будут есть. Не понравилось мне это. На кой черт, говорю я, резать цыплят из-за гостей, которые являются в дом на рассвете. Ведь писали, что мало цыплят.

— Ничего не поделаешь, — сказала Маргит, — солдаты. Здесь остановились, заплатили за них. Пришлось отдать.

В кухню вошла мать, я спросил у нее, что это за солдаты. Не нравилось мне, что они сюда пожаловали.

— Ну, такие, наполовину штатские, — сказала мать. — Человек десять. На грузовике приехали.

— Ах, вот как. И когда уедут? — спросил я. — Не сказали?

— Нет.

— Убирались бы они подобру-поздорову. А если они придут сейчас в кухню есть, мне куда деваться? Они и во дворе и в конюшне, мне и не выйти никак.

— Почему не выйти? — сказала мать. — Ты что, боишься их? Ты ведь тоже солдат.

— Да, но с этими мне лучше бы не встречаться. Так вы говорите, что они наполовину штатские?

— Да, но они солдаты. Потому что вооруженные…

Я вернулся в комнату, мать тоже прошла за мной, хотела, видно, что-то сказать, но не решалась. Она только пристально вглядывалась в мое лицо, не перестану ли я хмуриться. Я начал одеваться. Если они все-таки войдут сюда, не из кровати же они будут вытаскивать меня, в рубашке, в кальсонах.

— Что вы так тревожитесь? — спросил я наконец у матери, когда она начала прибираться в комнате.

Но она ничего на это не ответила, стала только говорить, что, наверно, большой беды не будет из-за того, что пустили их на постой. Да они и не очень-то спрашивали, пустим мы их или нет.

Конечно, я и сам это знал, сейчас не очень-то спрашивают разрешения на постой. Особенно те, что приезжают на грузовиках. А мать опять принялась за свое: и с чего бы быть беде, если я встречусь с ними!

— Да так, — сказал я. — Поверьте, может быть беда. И не спрашивайте меня. И еще, не надо говорить им, что я здесь, и хорошо было бы, если бы вы принесли мои вещи из кухни.

— Они уже видели их, — сказала мать. — И спросили, чье это, так что пришлось сказать. Потом спросили, сколько у меня сыновей воюет, а когда узнали, что старший погиб в прошлом году на фронте, сказали, что я могу гордиться им.

— Ну и ну, — сказал я, — ничего себе положеньице. — И вернулся на кухню; раз уж меня все равно видели, так лучше я посижу в тепле. Маргит с тревогой взглянула на меня и спросила: ничего не случится из-за того, что они здесь? Я сказал, что, может, и случится. И уже стал ждать их, но не знал, что лучше — оставаться здесь или уйти в комнату, а вдруг они и не вспомнят обо мне, а может, собрать свои пожитки и выйти из дома как ни в чем не бывало?

В кухню вошел отец и с ним один из солдат. Только по винтовке да еще по фуражке можно было понять, что солдат. Он не поздоровался, только огляделся по сторонам и начал принюхиваться у плиты. Я поднялся, когда он вошел, и, так как фуражки на мне не было, я просто встал по стойке «смирно». Раз нет на нем знаков различия, как знать, в каком он сейчас звании. И так как он не обращал на меня внимания, я продолжал стоять по стойке «смирно», потому что, если он только сейчас заметит меня, то, по крайней мере, не увидит меня сидящим за столом.

Потом он подошел к столу и сел; дверь распахнулась, и вошли еще двое, потом еще один. Я поздоровался со всеми наклоном головы, хотя только на одном из них был китель, но все равно без знаков различия. Никто из них не ответил на приветствие. Они сели за стол, а я стоял рядом, потому что садиться мне уже было некуда. Мать и Маргит хлопотали у плиты, а отец сидел на низенькой скамеечке в углу у двери.

— Подождите минуточку, — сказала мать. — Я принесу сейчас еще один стул, а если немного потесниться на