Арабская романтическая проза XIX—XX веков - Адиб Исхак

Мы были неразлучны, пока не настал день, когда моя двоюродная сестра надела покрывало{29} и должна была оставаться в своей комнате. Мы отправлялись в школу или возвращались домой, играли во дворе или гуляли по домашнему саду, встречались в классной комнате, чтобы учить уроки, или разговаривали перед сном. В наших сердцах загорелась любовь, которую не смогли бы уничтожить даже превратности судьбы. Прелесть жизни я замечал только будучи рядом с ней, свет счастья видел только в ее улыбках, подобных утренней заре. За один час, проведенный подле нее, я отказался бы от всех удовольствий и радостей жизни. Лишь в ней одной я видел ум, сострадание, добродетель, благородство, преданность и хорошее воспитание, и не желал признавать этого ни в какой другой девушке.

Хотя сейчас меня окружает непроглядная тьма горестей и тревог, я все же могу рассмотреть вдали белые сияющие крылья блаженства, которые осеняли нас в дни детства. Благодаря им мы и сами сверкали подобно вину в хрустальном кубке. Я могу различить прекрасный сад — место наших радостей, обитель наших надежд и мечтаний. Я почти воочию вижу его, вижу блеск его вод, глянец гравия, ветви деревьев, цветы всех оттенков и ту каменную скамью, где мы сидели на закате дня. Мы встречались здесь, чтобы поговорить друг с другом или составить букет, перелистать страницы какой-нибудь книги или поспорить, кто лучше рисует. Я различаю зеленые заросли, в тени которых мы всегда обретали прибежище, когда заканчивали свои занятия, и чувствовали себя как птенцы, стремящиеся укрыться в материнских объятиях. Я вижу небольшие канавки, которые мы выкапывали на берегах ручьев и прудов, наполняли их водой, а затем усаживались рядом, чтобы вылавливать руками брошенных туда рыбок. Когда улов был хороший, мы громко радовались. Я хорошо представляю себе чудесные позолоченные клетки, где мы разводили птиц и потом долгие часы просиживали рядом, наблюдая за ними и любуясь их зеленоватыми клювами. Пока птицы пили воду или поклевывали зерна, мы придумывали им прозвища и разговаривали с ними. Слыша трели и свист наших питомцев, мы думали, что они откликаются на наш зов.

Затрудняюсь сказать, было ли мое тайное чувство к двоюродной сестре нежной братской дружбой или страстной любовью, но твердо знаю, что оно было отчаянным, безнадежным. Чтобы не стать первым, кто причинил бы страдание нежному сердцу девушки, я ничего не говорил ей о своей любви, потому что дорожил ею — ведь она была дочерью моего любимого дяди и подругой моей ранней юности. Мне ни разу не пришла в голову мысль о том, чтобы съединить наши жизненные пути. Я знал, что ее родители не будут так же, как она, великодушно относиться к бедному несчастному юноше вроде меня. Никогда я не пытался получить от нее то, чего жаждут влюбленные, потому что ставил ее слишком высоко. Никогда не стремился проникнуть вслед за взглядом своей любимой в тайники ее души в надежде узнать, какое место отведено мне в сердце девушки: место ли брата, чтобы довольствоваться этим, или место возлюбленного, чтобы воспользоваться ее желанием вопреки воле родителей? Нет, моя любовь к двоюродной сестре была подобна поклонению монаха-подвижника образу представшей пред ним пречистой девы, которую он боготворит, не смея поднять на нее взора.

Так мы жили до тех пор, пока на моего дядю не обрушилось страшное несчастье — болезнь, которая вскоре свела его в могилу. Вот последние слова, сказанные им жене в полной уверенности, что она выполнит его наказ: «Смерть приостановила мои заботы об этом мальчике, так будь же ты для него матерью, как я был для него отцом. Я завещаю тебе сделать так, чтобы после моей смерти он не потерял ничего, кроме меня».

Однако не успели миновать траурные дни, как я заметил другое отношение к себе, другие взгляды, обращенные на меня. В душу закралось странное чувство, незнакомое мне прежде. Меня охватили тревога и отчаяние, и впервые в жизни я подумал, что стал в этом доме чужим, а в этом мире — изгнанником.

Однажды утром я сидел в своей комнате, как вдруг вошла служанка, добрая, сердечная женщина. Она робко подошла ко мне и проговорила: «Господин мой, госпожа велела передать тебе, что она решила в скором времени выдать свою дочь замуж. Госпожа считает, что теперь, когда ты и твоя двоюродная сестра стали взрослыми, твое пребывание здесь после смерти ее отца может вызвать у жениха подозрения. В том флигеле, где ты живешь, госпожа хочет устроить молодых супругов. Она желает, чтобы ты перебрался в один из других принадлежащих ей домов, в какой ты пожелаешь. И госпожа все устроит так, что ты не будешь чувствовать разлуки».

Эти слова были для меня словно оперенная стрела, пущенная из лука; она пронзила мне сердце. Однако я ответил сдержанно: «Я поступлю так, если богу будет угодно, хотя это и противно моему желанию».

Служанка ушла по своим делам, а я, дав волю слезам, оставался в одиночестве, пока наконец не наступила ночь. Я взял чемодан, положил туда одежду, книги и сказал себе: «Исчезло все, что делало меня счастливым в этой жизни, где я жил рядом с человеком, которого обожал и ради которого любил самого себя. Но нас разлучили, и теперь я уже ни о чем не сожалею». Затем я незаметно покинул дом; никто не обратил на это внимания. Но, прежде чем уйти, я бросил один-единственный взгляд на свою любимую, спокойно почивавшую за прозрачной занавеской. Это было моим последним свиданием с ней.

Клянусь, не по злобе я покинул Багдад родной —

О, если бы навсегда в Багдаде остаться!

Томила меня печаль, и я уходил тайком:

Уже не хватало сил с друзьями прощаться.

Как Адам покинул рай, так и я оставил дом, где долгое время был счастлив. Я ушел оттуда растерянный, страдающий, как беглец, изгнанник, смирившийся с несчастьями и тревогами, покорившийся разлуке, которая не обещает новой встречи, в преддверии нужды, чьи прорехи не залатать, оказавшийся на чужбине, где нечего ждать ни от кого ни сочувствия, ни помощи.

Со мной было немного денег — следы минувшей безоблачной жизни. Я снял эту пустую комнату на верхнем этаже, но, не в силах оставаться в ней ни единого часа, начал переезжать с места на место в надежде найти где-нибудь на земле лекарство, способное исцелить мою душу от тоски и