Для любовников и воров - Педро Сарралуки

Я ушел, не дав ей времени опомниться. Вдруг меня осенило. Я поспешно вышел в сад. Мне нужно было воспользоваться свободным часом и сходить за велосипедом, но прежде я обязательно должен был найти Фарука, чтобы привести в исполнение свой гениальный замысел.

Я решил заглянуть в заднюю часть дома, в кладовку, где марокканец хранил инструменты. Дверь в кладовку была открыта. Внутри пахло деревом, чистящими средствами, ржавчиной. Фарука там не было. Я задержался на минуту, чтобы насладиться обстановкой. На верстаке лежала книга «Альгамбра», открытая на странице, изображавшей великолепные орнаменты зала Двух сестер. Фарук проводил целые часы, рассматривая эти фотографии, а издатель подогревал его восторг. «Почему вы позволили прогнать себя этим варварам? – говорил он ему. – Вы ушли, и победила Инквизиция, которая до сих пор сидит у нас в головах. Все из-за вас!»

Очарованный своим прошлым, марокканец изобразил некоторые из этих замысловатых орнаментов на листах бумаги. На доске он с неистощимым терпением вырезал узоры в виде цветов и геометрических фигур и стихи из Корана. Я провел кончиками пальцев по вырезанным линиям, ветвившимся по деревянной доске, как блуждающие мысли или пригрезившиеся образы. Почти каждый день после работы Фарук оставался на пару часов, чтобы посидеть у верстака. Там, окруженный орудиями для возделывания огорода и сада, мешками с кормом для птиц, инструментами, служившими для устранения каких-либо неполадок в доме, Фарук работал резцом, поглаживая доску, как беспокойное животное, готовое в любой момент спрыгнуть с его коленей и убежать. В действительности это было то же почтение к материалу, которое однажды мой отец попытался объяснить мне в миндальной роще.

Я вышел из кладовки и побежал в сад, находившийся в нижней части холма. Там марокканца тоже не было. В конце концов я нашел его в птичнике. Питомник состоял из деревянного домика и большой площадки на открытом воздухе, огороженной металлической сеткой, которая должна была охранять птиц от нападения лис и хорьков. Там были куропатки и павлины, какаду, почтовые голуби и даже пара кетцалей, привезенных издателем из Гватемалы, – главная гордость Пако. Среди этих разноцветных птиц куры, бегавшие по птичнику и глядевшие на все своими безумными глазками, казались деловитыми и старательными привратницами. Фарук ходил среди птиц, не обращавших на него внимания, с парой павлиньих перьев в руке. Он был замкнутым, немногословным человеком.

Я вошел в птичник. Увидев меня, он поздоровался кивком головы и остановился, внимательно разглядывая перья, которые держал в руках. Фарук никогда не смотрел в глаза человеку, когда тот к нему обращался, а лишь тогда, когда говорил сам. Я предполагаю, что он поступал так не потому, что был застенчив, а из вежливости, чтобы не торопить собеседника и дать ему время спокойно взвесить слова. Я увидел, что его соломенная шляпа висит на гвозде рядом с дверью домика.

– Твоя шляпа, – сказал я ему, указывая на нее пальцем.

Фарук значительно кивнул, как будто я сказал ему важную истину. Только тогда он очень серьезно посмотрел на меня и ответил:

– Солнце светит в глаза.

– Я хочу попросить тебя об одолжении. Привези мне завтра из города шляпу. Меньшего размера, дамскую. А в понедельник я зайду к тебе домой и заплачу за нее.

Фарук снова значительно кивнул. Я не был до конца уверен, что он меня понял. По-видимому, Фарук заметил это и, чтобы меня успокоить, мягко повторил:

– Дамскую. – Затем он повернулся ко мне спиной и опять принялся за работу.

Теперь я мог идти за велосипедом. Я не помнил точно, где я его оставил, но в моем распоряжении был целый час, чтобы отыскать его. Открывая калитку, я заметил Исабель Тогорес, вышедшую из дома и направляющуюся ко мне. Она оделась по-деревенски, однако, как всегда, с присущей ей нарочитостью. Казалось, что эта женщина живет на сцене и неохотно играет в пьесе, раздраженная неискренностью других актеров и досадной необходимостью приспосабливаться к своей собственной роли. Она поприветствовала меня кривой усмешкой человека, чувствующего себя нелепым в маскарадном костюме волхва, домино или медведя панды, и вызвалась идти вместе со мной на поиски велосипеда. Она заверила, что ей хорошо удается находить вещи, абсолютно ненужные ей самой, но помогающие утешить других.

– Моя последняя книга, – сказала она, когда мы отправились в путь, – называлась «Забытые страсти». Это мои детские и юношеские воспоминания, написанные в форме романа. Когда я писала эту книгу, у меня было ощущение, будто я запускаю руку в мешок, полный змей. Как мне было противно, Боже мой! Мне просто хотелось избавиться от этих воспоминаний. Однако один критик сказал, что книга была очень душевной и ее хорошо покупали, потому что люди видели в ней самих себя. Понимаешь? В книге я сожалела о том, что у меня никогда не было достаточно решимости, чтобы отправиться в путешествие на «Эспаньоле». Я ненавидела эту посредственную жизнь, которая превратила меня в наблюдающего писателя. Я даже не спилась – видишь, до какой степени все банально. А читатели не презирали меня за трусость. Они восхищались мной за то, что я такая же, как они, и за то, что преподношу им на блюдечке нечто вроде литературного искупления.

– Возможно, самой большой вашей трусостью, – услышал я свой голос, – было то, что вы написали эту книгу, а не «Остров сокровищ».

Иногда я слышу свой голос издалека. Подобные ощущения испытывал бы человек, если бы другие люди могли слышать его мысли – это своего рода непроизвольная и почти сомнамбулическая честность. На этот раз Исабель Тогорес издала звук, как будто сломалась ветка. Она застыла на месте, а я продолжал идти дальше, как человек, чувствующий приставленное к спине орудия дуло. Однако вскоре послышались ее шаги по тропинке и голос:

– Для такого скромника, каким тебя считает Пако, у тебя слишком острый язык. Ты мне нравишься.

Я не ответил. Она пошла со мной в ногу, и мы продолжали путь в тени высоких дубов. Земля еще не впитала всю воду после бури, и углубления на дороге превратились в маленькие озерца, которые мы обходили по обочине. Исабель, в парусиновых туфлях, тотчас промочила ноги грязной водой. Она шагала с упрямой решимостью человека, вознамерившегося пройти во что бы то ни стало по намеченному пути. По-видимому, она так же, как многие люди с энергичным характером, даже для того чтобы поднести стакан воды к губам, должна была преодолеть невидимое, но явное сопротивление, как будто все в этом мире, даже стакан воды, требовало постоянного упорства. Я всегда склонялся к мысли, что все вещи находятся в неустойчивом равновесии, и поэтому они сдвигаются с места или падают, если их слегка подтолкнуть. Так же и люди. Именно поэтому, хотя Исабель была мне симпатична, я чувствовал к ней некоторую неприязнь того рода, какую испытывал к маленьким собачкам, воображавшим себя чрезвычайно агрессивными.

Когда я решил, что мы уже достаточно удалились от дома, я пошел по левой стороне дороги, стараясь разглядеть блеск велосипеда в густой чаще леса. Для писательницы это было началом увлекательной игры. Забыв о необходимости обходить лужи, она нетерпеливо осматривала густые заросли и залезала в самую чащу, раздвигая кусты, в которых мог скрываться мой велосипед. Энтузиазм Исабель Тогорес был намного более бурным, чем можно было ожидать от убежденного циника. Но это было еще не все. Вскоре она повернулась ко мне и сразила меня одним из своих бредовых вопросов: