Любовь. Футбол. Сознание. - Хайнц Хелле

– Как у вас дела? – спрашивает один.

– Да, как у вас дела? – вторит другой.

– Хорошо, – говорю я. – Спасибо.

– Спасибо, хорошо, – говорит она.

– А у вас как дела? – спрашиваю я.

– Спасибо. Хорошо.

– Неужели мы встретились в Нью-Йорке, – говорит один, и они хлопают меня по плечам, а за окном светится Эмпайр-стейт-билдинг.

И с днем рождения, говорит другой, она говорит спасибо, и они встают и целуют ее в щеки, потом мы опять садимся, и я кладу руку ей на бедро.

Ха, Lingerie-league, говорит один, ха-ха, смеется другой, и если бы не они, следующий час я бы сосредоточенно наблюдал, как модели в нижнем белье сталкиваются друг с другом грудями, задницами и ляжками, но эти двое здесь, так что я только смеюсь очень взросло и чуть снисходительно и говорю: Америка – это нечто.

Мы пьем пиво. Мы пьем коктейли. Вполглаза смотрим бельевую лигу. Мы едим закуски. Мы пьем коктейли. Потом мы выходим на улицу, закуриваем и от опьянения и воодушевления падаем друг на друга, мы держим друг друга, мы все четверо, двое наших друзей, она и я, и видим огни, и чувствуем алкоголь, наконец, рядом с нами останавливается такси, оно везет нас в Бруклин. Наши друзья укладываются на разложенном диване, очень скоро они начинают храпеть, вскоре храпит и она, да, она храпит, храпят все, кроме меня, я не сплю и думаю, почему же я не счастлив, оттого что в моей жизни так много хороших людей.

На следующий день мы едем в Рокфеллеровский центр. Мы едим сосиски и пьем «Августинер» в немецкой пивной в Ист-Виллидж. Мы идем в МоМА. Мы идем на вечеринку друзей моего квартиросдатчика, вечеринка в знаменитом квартале Down under the Manhattan Bridge Overpass^[13], и там пьют веганские коктейли. На стейтен-айлендском пароме мы плывем на Стейтен-Айленд. Мы летаем на вертолете над Манхэттеном. Мы смотрим фотовыставку в маленькой галерее и чувствуем себя выше остальных посетителей, потому что фотограф – бывшая подружка одного друга одного нашего друга. Мы идем в Центральный парк и валяемся на траве. Это первый теплый денек в году. Мы идем на игру «Метс». Мы едим хот-доги. Мы пьем пиво. Через четыре часа игры кто-то отбивает хоум-ран. Через неделю мы провожаем наших друзей в аэропорт.

Я отказываюсь видеть в этом плохое

Мы снова одни. Мы сидим на лавочке в парке у Ист-Ривер. Мы видим заброшенный сахарорафинадный завод. Мы видим, как мимо проплывают несколько барж с щебнем. Мы гуляем по Бедфорд-авеню. Мы заходим в маленький альтернативный книжный магазинчик. Мы идем домой. Мы выходим на лестницу покурить. Мы смотрим в окно. Мы видим Вильямсбургский мост. Мы слышим, как итальянка этажом выше говорит по телефону с отцом. Мы спим друг с другом. Мы засыпаем рядом.

Для меня физически невозможно проигнорировать появление женского тела в поле моего зрения. Я не могу увернуться от фотонов, летящих в мои глаза от округлых волокон ткани поверх округлой кожи поверх округлой массы из мышц и жира. Я не могу помешать формированию изображения на моей сетчатке. Я не могу выключить его обработку у меня в мозгу. Я не могу остановить цепочку ассоциаций, воспоминаний и фантазий, начиная с двенадцатилетнего возраста до настоящего, вот этого вот момента. Я не могу повернуть вспять то, что я был зачат, выношен и вырос. Я ничего не могу поделать с тем, что ношу в себе Y-хромосому.

Я отказываюсь видеть плохое в том, что бегу от своих инстинктов не в религию или в болезнь, а к компьютеру. Я отказываюсь извиняться за то, что я мужчина, в биологическом смысле. Я больше не стану отрицать, что хочу трахнуть любую, буквально любую женщину младше пятидесяти лет, легче восьмидесяти килограмов и с более-менее симпатичным лицом. Я протестую против того, что моя любовь к ней должна стать менее ценной из-за этой скучной непреложной истины.

То, что я хочу трахать других женщин, не значит, что мы должны расстаться. То, что я хочу трахать других женщин, не значит, что наше общество одержимо сексом, одурачено рекламой, отупело и разнузданно. То, что я хочу трахать других женщин, не значит ни что она страшная, ни что я больной, ни что мы не сможем счастливо прожить вместе до конца наших дней и умереть вместе, держась за руки. То, что я хочу трахать других женщин, даже не значит, что я этого действительно хочу, куда вероятнее, что просто что-то во мне хочет трахать что-то другое, а поскольку я ничего другого не знаю, я подставляю на эти пустые места слова «я» и «женщин». То, что я хочу трахать других женщин, вообще ничего не значит. Это абсолютно нормально. Гормоны. Углерод. Вода.

Что с тобой?

Я вскакиваю. Темно. Футболка липнет к груди. Над собой на фоне черного потолка вижу овальное, еще более черное пятно, эта чернота гораздо, гораздо ближе. Она гладит меня по лбу.

– Ничего.

– Все нормально?

– Да.

Мне не ничего не интересно

Мы выходим немного прогуляться. Я шарю по карманам в поисках сигарет, а она в это время нетерпеливо держит вытянутую руку, чтобы я наконец взял ее за руку, когда наконец-то найду сигареты. Я их не нахожу. И все-таки беру ее за руку. На каком-то крыльце лежит собака.

– Смотри, собака, – говорит она.

– Да.

На углу у еврейского супермаркета мы ненадолго останавливаемся, мы думаем, пойти ли нам направо или налево, направо – порт, налево – пуэрториканские краснокирпичные многоэтажки, и я спрашиваю, ты хочешь к порту или к пуэрториканским краснокирпичным многоэтажкам, а она кладет голову мне на плечо и говорит, мне все равно.

Она встает передо мной. Я смотрю в сторону порта. Она сжимает мою ладонь, в которой я держу ее, крепче прежнего. Я смотрю в сторону пуэрториканских краснокирпичных многоэтажек. Другой рукой она обнимает меня за бедра. Я оглядываюсь туда, откуда мы пришли, она притягивает меня к себе и целует в плечо через куртку. Я целую ее в макушку, смотрю на еврейский супермаркет и спрашиваю, нам еще что-нибудь нужно?

– Нет.

Она отпускает мою ладонь и кладет вторую руку мне на бедра, она крепко прижимает меня к себе, так что я тоже обнимаю ее, гораздо выше, я сам выше, и стараюсь обнимать ее достаточно крепко, чтобы передать любовь, но так, чтобы она не чувствовала себя стиснутой. В ответ она прижимает меня еще крепче прежнего. Я чувствую себя стиснутым.

– Пойдем к порту, – говорю я.

– Да, – говорит она.

Мы идем в сторону порта. После двухчасового марша вдоль оживленной дороги с одной стороны и двухметровым сетчатым забором с колючей проволокой с другой, мимо зарослей, пакгаузов, заброшенных капитанских домиков за забором, мы понимаем, что Бруклинская военно-морская верфь слишком велика, чтобы обойти ее пешком, и слишком ограждена, чтобы попасть на ее территорию, поэтому мы разворачиваемся. Над недоступной зоной восхитительные облака.