Собрание сочинений в 9 тт. Том 3 - Уильям Фолкнер

— Да ну? — сказал Кристмас. Он не обернулся. Он насвистывал — монотонно, но не фальшивя — что-то минорное, жалобное, негритянское.

— Я думаю, мне уж не стоит мыться, — сказал Браун, — раз ты собрался.

Кристмас обернулся к нему:

— Куда собрался?

— Разве ты не в город?

— А кто тебе сказал? — спросил Кристмас. И отвернулся к зеркалу.

— Ага, — сказал Браун. Он смотрел Кристмасу в затылок. — Значит, надо понимать, у тебя — свои дела. — Он наблюдал за Кристмасом. — Ночь больно холодна, чтобы лежать на сырой земле, когда подстилки-то всего — худая девочка.

— Не может быть, — сказал Кристмас и продолжал насвистывать, сосредоточенно и неторопливо завязывая галстук. Потом повернулся, поднял и надел пиджак; Браун наблюдал за ним. Кристмас двинулся к двери. — До завтра, — сказал он. Дверь за ним не закрылась. Он знал, что Браун стоит на пороге и смотрит ему в спину. Но он не собирался заметать следы. Пошел прямо к дому. «Пускай смотрит, — подумал он. — Пускай проводит, если хочется».

Стол в кухне был для него накрыт. Прежде чем сесть, он вынул из кармана нераскрытую записку и положил рядом с тарелкой. Записка была без конверта, не запечатана и раскрылась сама собой, словно приглашая прочесть, настаивая. Но он в нее не заглянул. Он принялся за еду. Ел не спеша. Он уже почти кончил, как вдруг поднял голову и прислушался. Потом встал, беззвучно, как кошка, подкрался к входной двери и рывком распахнул ее. За порогом, прислонясь лицом к двери — вернее, к тому месту, где она была, — стоял Браун. Когда свет упал на его лицо, на нем был написан напряженный детский интерес; на глазах у Кристмаса он сменился удивлением, затем лицо отдернулось и приобрело нормальный вид. Голос у Брауна был торжествующий, но при этом тихий, осторожный, заговорщицкий, словно он уже принял сторону Кристмаса, заключил союз, не дожидаясь, когда его попросят, не вникая в суть дела — просто из солидарности с товарищем — или мужчиной вообще противу женщины.

— Так, так, так, — сказал он. — Значит, вот куда ты шастаешь по ночам. Прямо, можно сказать, под носом…

Не говоря ни слова, Кристмас ударил его. Удар получился несильный, потому что Браун уже пятился с невинным и радостным ржанием. От удара смех его пресекся; отпрянув, выпрыгнув из снопа света, Браун исчез в темноте, и оттуда опять послышался его голос, по-прежнему тихий, словно он даже теперь не хотел помешать планам товарища, но не спокойный — удивленный, испуганный: «Только ударь еще!» Кристмас наступал неторопливо и молча, Браун пятился; он был выше ростом, но долговязая его фигура, уже нелепо скомканная бегством, казалось, вот-вот рассыплется окончательно и, гремя, повалится на землю. Снова послышался его голос, высокий, полный испуга и недостоверной угрозы: «Только ударь еще!» На этот раз удар пришелся в плечо, когда он поворачивался. Браун пустился наутек. Он отбежал метров на сто, прежде чем замедлил шаги и посмотрел назад. Потом стал и обернулся. «Итальяшка желтобрюхий», — сказал он для пробы — и тут же дернул головой, словно не рассчитал громкости, произвел больше шума, чем хотел. Из дома не доносилось ни звука; кухонная дверь опять была темна, опять закрыта. Он повторил погромче: «Итальяшка желтобрюхий! Я тебе покажу, как валять дурака». Нигде ни звука. Холод. Он повернулся и, ворча, пошел к хибарке.

Вернувшись на кухню, Кристмас даже не взглянул на стол, где лежала непрочтенная записка. Прошел прямо к двери в дом, на лестницу. Начал подыматься не спеша. Он поднимался размеренно; увидел дверь в спальню, в щели под ней — свет, свет камина. Не спеша подошел к двери и взялся за ручку. Потом открыл ее и остановился как вкопанный. Она сидела за столом, под лампой. Он увидел знакомую фигуру, в знакомой строгой одежде — одежде, выглядевшей так, как будто ее сшили и дали носить безразличному к своей внешности мужчине. Потом увидел голову, волосы с проседью, стянутые в узел, тугой и уродливый, как нарост на больном суку. Она подняла голову, и он увидел очки в стальной оправе, которых она прежде не носила. Он стоял в дверях, все еще держась за ручку, и не двигался. Ему казалось, что внутри у себя он действительно слышит слова: Надо было прочесть записку. Надо было прочесть записку и думал: «Я что-то сделаю. Что-то сделаю».

Он все еще слышал это, когда стоял у заваленного бумагами стола, из-за которого она даже не поднялась, и слушал ровный холодный голос, склонявший его к чему-то немыслимому, и язык его повторял за ней слова, глаза смотрели на разбросанные загадочные бумаги, документы, а в мыслях вертелось плавно и праздно: что означает та бумажка? что означает эта? «В школу», — повторил его язык.

— Да, — сказала она. — Тебя примут. Любая из них примет. За мой счет. Можешь выбрать из них любую. Нам даже не придется платить.

— В школу, — повторил его язык. — В школу для нигеров. Мне.

— Да. А потом поедешь в Мемфис. Можешь изучать право в конторе Пиблса. Он тебя обучит. Тогда ты сможешь взять на себя все юридические дела. Все, что вот здесь, — все, чем занимается он, Пиблс.

— А потом изучать право в конторе нигера-адвоката, — сказал его язык.

— Да. Тогда я передам тебе все дела, все деньги. Целиком. Так что когда тебе самому понадобятся деньги, ты сможешь… ты сумеешь распорядиться; юристы знают, как это сделать, чтобы… ты поведешь их к свету, и никто не сможет обвинить или упрекнуть тебя, даже если узнают… даже если бы ты не вернул… но ты бы мог вернуть деньги, и никто бы даже не узнал…

— Нет — в негритянский колледж? к нигеру-адвокату? — произнес его голос спокойно и не как возражение даже — просто напоминая. Они не глядели друг на друга; она ни разу не взглянула на него с тех пор, как он вошел.

— Скажи им.

— Сказать нигерам, что я сам нигер?

Наконец она посмотрела на него. Лицо у нее было спокойное. Теперь это было лицо пожилой женщины.

— Да. Придется. Чтобы с тебя не брали денег. За мой счет.

Тут он будто приказал своему языку: «Хватит. Хватит молоть. Дай мне сказать». Он наклонился к ней. Она не шевелилась. Их лица почти соприкасались: одно — холодное, мертвенно-бледное, фанатичное, безумное; другое — пергаментное, издевательски и беззвучно ощерившееся. Он тихо сказал:

— Ты старая. Раньше я не замечал. Старуха. У тебя седина в волосах. — Она ударила его сразу, ладонью, не меняя позы. На шлепок пощечины его удар отозвался