Таинственный корреспондент: Новеллы - Марсель Пруст

не отличаясь от тех гостей, что из предложенных яств пренебрегают самыми изысканными. Они напробовались еще до того, как пойти на пир. Ясно же, что вы любите женщин. И поверьте, дружище, что в моих словах нет даже тени порицания[260], по меньшей мере философского, не следует рассматривать мои упреки как безоговорочное осуждение слишком абсолютной морали. Да и как возможно, без того чтобы[261] не навлечь на себя упреки в узости взглядов, упорно отказываться понимать эти игры, о которых Сократ говорил с улыбкой на устах. Этот Мэтр, который возлюбил справедливость так, что пошел за нее на смерть, тем самым выведя ее, так сказать, в мир, преспокойно относился к тому, что самые близкие друзья практиковали эти игры, которые сегодня считаются устаревшими. И если удаление в пространстве прекрасно имитирует удаление во времени, то не будет никакой нелепости, если мы скажем, что Восток, который столь привлекателен со многих прочих точек зрения, хранит[262] неостывшие угли того странного пламени. Впрочем, древние считали, что любовь — это болезнь. А потому как можно уравнивать эти привычки с пороком? Не приходится сомневаться, что альбуминурия никоим боком не соотносилась бы с бессмертием, если бы у некоторых пациентов следствием ее было бы повышенное содержание в моче не сахара, а соли. Несмотря на эти доводы, я отнюдь не собираюсь отпустить вам грехи, драгоценный мой друг. Вы дважды допустили бестактность. Неискупимое преступление, если, как я склонен считать, жизнь является скорее соревнованием в ловкости. Не очень хорошо с любой точки зрения искать удовольствие в том, чтобы гладить жизнь против шерсти. Человека, который, будучи одаренным самыми обычными вкусовыми ощущениями, приобретает, однако[263], привычку находить самое большое удовольствие в поедании экскрементов[264], вряд ли станут принимать у себя, по меньшей мере, в высшем обществе. Некоторые виды физического отвращения сильны, как ничто другое, и заслуживают единственной оценки — «бесчестье». Мы не можем испытывать к кому-то одновременно и отвращение, и уважение, с этим ничего не поделаешь. И тем не менее кто посмеет отрицать, что отвращение в высшей степени избирательно?[265] Почему вы воротите нос от самых изысканных ароматов и склоняетесь над сточной канавой, убеждая себя, что вдыхаете запахи редких цветов? Разумеется, подобная[266] поза имеет не больше и не меньше абсолютных оснований, нежели поза любителя цветников и ароматов, но она действительно странная и не основывается на физическом строении органов обоняния, хотя, будьте уверены, внимание к себе явно привлечет. Но вы допустили гораздо более серьезную бестактность[267], поскольку она подразумевает заблуждение касательно более обширного круга, более высокой степени познания. Любовь, как я сказал, это болезнь. Но воспаление мозга или помешательство тоже болезнь. Не приходится сомневаться, однако, что в тот день, когда поэзия явила себя миру, она странным образом соответствовала безумию. Почти все поэты безумны. Кто. однако же, рискнет проклясть их? Они больные, говорят нам врачи, в высшей степени неестественные личности, но среди них находятся и те, кого я считаю своими друзьями, бесконечно изысканные и дорогие мне люди. К тому же, принуждая нас умирать, разве они не способствуют расширению круга наших познаний и смещению нашей точки зрения? Итак, врачи рассудительно утверждают, что все поэты — больные, помешанные. Хорошо. Но болезнью благословенной, божественным безумием, как говорят мистики. Да, появление на земле женщины, и особенно женщины современной, заметно облагородило утилитарное, но почти лишенное горизонтов предназначение, которое, похоже, было уготовано любви в первое время. Богатая женщина, синоним энтузиазма и утешения, действительно превратила любовь в возвышенную болезнь, которую вы не сможете принизить, устранив этот фактор первостепенной важности, дорогой Келюс. Различие полов здесь предельно значимо. Чему приписать, что она обладает этим освежающим аффектом, происходящим от любви, которую мы испытываем к существу столь от нас отличному, эффектом, столь аналогичным тем умиротворяющим дням, какие городской работник проводит в деревне? Наконец, подобно тому как этот романтизм, заставив его играть еще более важную роль в поучительной поэзии, начиная с XVIII века окончательно узаконил психическое отклонение среди людей, обладающих вкусом, мне кажется, что ваше заблуждение превратилось в ересь, поскольку женщина воистину божественно преобразилась, обогатилась всей этой утонченностью, о которой мечтали самые возвышенные умы. Сегодня женщина — это произведение искусства, предмет роскоши, которому не стоит бояться конкуренции. Правда в том, что вы притязаете на то, чтобы вкушать[268] тонких яств с женщиной, а удовлетворять свои чувствования как-то иначе. Что за бесполезное и неловкое усложнение существования! Утехи ваших чувств станут богаче и утонченнее благодаря тем, что только женщина способна предоставить вашему воображению. Впрочем, это разделение, о котором вы говорите, возможно. Какая сила властна помешать нам обнять ту, которой мы так восхищаемся? И к глаголу «обнять» мне хотелось бы добавить ряд других, которые, возможно, собьют с толку философа — впрочем, и так уже рассуждающего не очень связно.

После восьмой симфонии Бетховена

[Этот двухстраничный текст строится на загадке: сначала можно подумать, что мы читаем монолог влюбленного, но самые последние слова заставляют посмотреть на ситуацию по-другому. Похоже, что Пруст уже знаком с теорией Шопенгауэра, которая окажется столь плодотворной для описаний музыкальных сочинений Вентейля: согласно этой теории, слушатель отрывка, обретающего в исключительных случаях присутствие благодаря музыке голоса Воли, прикладывает к этому голосу свои Представления, предоставляемые ему фантазией, устанавливая таким образом соответствие между мелодией и образами, хотя соответствие это ни на чем не основано. Между строчек этого текста действительно просматривается философский субстрат: сущности, неуловимые в своих проявлениях (Аристотель), бесконечное, сведенное к конечному (Шеллинг). Однако аллюзия на Христово изречение — «Царствие мое не от мира сего» — придает соображениям рассказчика мистический ореол в духе fin-de-siècle, который проступает также через эпиграфы к сборнику «Утехи и Дни».

Принимая во внимание присутствие глагола «вытеснять», можно сказать, что психоанализ, если не упускать из виду астму Пруста, мог бы предоставить основу для интерпретации образов воздуха, которым мы дышим и который заполняет пространство или наталкивается на границы или стенки, в контексте желания, каковое обменивается или, наоборот, не передается. Евангельская аллюзия, возникающая в тексте обещание доброй воли, данное ангелом людям, — вновь появится в «Беглянке» в тот момент, когда рассказчик «Поисков», приехав в Венецию, видит Ангела Кампанилы и меланхолично думает о таком обещании, пока еще не исполненном в отношении него (Recherche, t. IV,