Роман в письмах. В 2 томах. Том 1. 1939-1942 - Иван Сергеевич Шмелев

шепот, твое хотенье, твое дыханье «Небесными Путями», что я полнюсь тобой! Ольга моя, — я эти дни был очень истомлен, с 29-го дек… — твоим рассказом о жизни… я терзался… я — болел, я готов был сжечь все… я писал много тебе, и чуть не послал, но _с_в_е_т_ во мне удержал меня, я пересилил страсти, я очистил померкнувшую душу, утишил сердце… М. б. когда-нибудь я прочту тебе, я сберегу до тебя… но не пошлю теперь. Я создал огромный обвинительный акт… — я разобрал _в_с_е, и ты была бы потрясена, _у_з_н_а_в_ _в_с_е. Я _в_с_е_ раскрыл, все «петли», все обманы, все западни, все «случайно», и ты бы ужаснулась, какая под всем трясина. Я увидал тебя, светлую… вновь увидал… я тебя очистил в себе, снял — для себя — с тебя _в_с_е_ наносное, нечистое, все прикосновенья, поцелуи, вожделенья… — и так мне жалко стало тебя..! И я прижал твою милую головку к моей груди, я ласкал твои щечки, я гладил нежно твои глаза… Я люблю тебя. Я благодарю тебя за прямоту, за откровенность, за самообвинения. Я болею сознанием, как мало пеклись о тебе, как мало было тебе нравственной укрепы… как одинока ты была в труднейшие полосы жизни… как ты ошибалась в людях, как «позы» принимала за истинное, как тебя… ма-зали… как тебя развращали, старались разбудить низшее в тебе, как приучали не смущаться грязным. Оля, не пиши мне такое, как я прочел у тебя, — эти гадкие слова — это са-ло жизни человёнков, похотливых… — я разумею — «о бабе» и подобное, о… «хороша для…» И это ужасное признание об «инкогнито», о желании от… сала… от этого похотливого куля с мясом — ребенка! Оля… не черни себя, мне больно… Я тебя создал в себе — чистую, целомудренную… Помни, что любовь творится так же, как и произведения искусства! Есть искусство — пошлое, грязное — не искусство, конечно, а потуга! — есть порнография, есть — прозаическое, есть поза-лирическое, есть рассудочное — «поползновенья», и есть — вдохновенное искусство! Так и любовь. И вдохновенность никак не исключает всей полноты любви — душевно-телесной… напротив, в этой вдохновенной любви только, и другая, низшая сторона, получает наиболее чудесное и влекущее выражение, освящается вдохновенностью, принимает тончайший оттенок, самый интимнейший, самый влекущий. Возьми Пушкина: «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем»532! Любовь вдохновенная, влекущая — это любовь смиренницы моей… о, какое же это наслажденье! Пушкин _в_с_е_ понимал! Я тебе напишу полней. И вот, во всем твоем рассказе я не нашел и подобия этого последнего вида любви — искусства! Ты ее еще не знаешь — _п_о_л_н_о_й. Ты узнаешь ее, душевную, пока _в_н_е_ слияния полного… но ты уже чувствуешь ее ценность, любви этой. Я _е_е_ знаю. И я верю, что ты ее узнаешь. Это такой чудесный взлет _в_с_е_г_о_ в нас… и как же грязны покажутся — после-то! — все испытанные «касания», раздражения, поцелуйчики… «движения», жесты. Все это — бездарная любовь, как бывают бездарные произведения — потуги — «под искусство». Люди не умеют любить. Они недалеко ушли от животных. И поверь, что у многих животных любовь красивей, чем у «глыб-кулей сала». Те только раздражают «центры», бунтуют мутную кровь, возбуждают и в других, стараются их сделать своими подобиями. Отсюда и — «хороша для….. ли!» Меня тошнит от этой пошлости, как когда-то тошнило и бунтовало от… Золя533. У людишек такого сорта, — а их мно-го… «от пошлого» нет вкуса в любви… в лучшем случае они — лишь копия обезьян. И развращавший тебя д-р № 3 — от них первый, и, конечно, не «лучше многих». Не подобием ли был его «друг», тебя познакомивший и приглашавший его — тебя —! — осматривать!? — «г-н профессор»? Судя по вкусу его «акафиста»… — я представляю. Нет, довольно. Умоляю тебя, не пиши мне «голых» слов, я их не терплю, мне они страшны в твоих устах! — этот цинизм… — тебя совращавший. И эта «сцена» на горах, эти вдыхания «страсти», — это же все грязнейшие суррогаты для возбуждения, как сивуха… а подлинное возбуждение, в котором все тонет, — от вдохновенной любви, — ее-то, такую, и имеет в виду «таинство», Бог в человеке! Там напряжение еще сильней, но как же чище, незаметней, — все покрывается несжигающим опалением любовью! Ты этого не знаешь. И конечно, не докторам это знать, типа «язычников», я бы сказал «животно-похотливого». Господи, благодарю Тебя, за Олю благодарю! Олёк, это твой папочка, это святой о. Александр за тебя молил Господа! Олёк, милка, душка, светик, ласка, ласкунчик мой… останься чистой, светлой, просветленной, _ж_и_в_о_й — от Неба, — ты пребудешь всегда юной сердцем, телом, мощной Красотой — моей нетленной Дари-Олёль! Я твоей силой-чистотой буду творить ее — тогда. Оля, если бы ты узнала, _ч_т_о_ я писал тебе, о тебе! Я был в гневе, в страдании… но я был и в _п_р_а_в_д_е — я _в_с_е_ разобрал… — и ужаснулся, какая же подлость вокруг тебя творилась! И это «шампанское», эти «хозяева» на дипломатическом вечере… — и сколько же «белых ниток», которых ты не замечала! Ты ужаснулась бы…

Ольга, ты не знаешь еще, как я тебя люблю. Я тебе пошлю всю историю о Даше, и увидишь, _ч_т_о_ я преодолел, как и почему я остался нерушимым… — это большая трагедия, — _н_е_ _м_о_я! — и как это все удачно разрешилось! Иначе я не мог бы дать то, что дал в своем искусстве! И ты не узнала бы меня.

Вот уже 7 дней нет от тебя письма. Ты получила ли что-нибудь из Гааги? Я так просил послать тебе шоколадных конфет или белых цветов к Рождеству! Я писал м-ль Хааз что сосчитаюсь с их близкими в Париже. Меня волнует это. Они всегда были ко мне внимательны. Я им не дал твоего имени, я дал адрес Сережи и просил — отметить: для русской читательницы в Голландии от русского писателя в Париже. Я тебе послал «Пути Небесные», чтобы ты еще внимательно прочитала… — и ты бы м. б. нашла бы там — _н_о_в_о_е… желанное. Надо роман этот читать не один раз. Мне вернули бисквиты, нельзя. А теперь, с 5.I, все посылки запрещены. Мне горько: я хотел послать тебе — «Жасмин». Оля, если ты не будешь _ж_и_т_ь_ моими духами, которые я послал тебе, я заболею. Мне так светло, когда хоть малым могу порадовать желанную, мою — _в_с_ю! мое — _в_с_е_ в тебе! Олёк мой, как ты прекрасна, как умна, чутка, нежна… богата сердцем! Олёк, я не могу писать «твою