Жажда жить - Джон О'Хара

— Более чем. Неужели ты думаешь, что мы бы и сейчас не могли встречаться? Он-то сразу, как вернулся с войны, попробовал начать все сначала. Люди об этом не знают, но Роджер Бэннон знает.

— А со мной бы ты уехала куда-нибудь на неделю?

— Да.

— Так поедем?

— Если это все, что тебе нужно, давай.

— А что, если мы уедем на неделю, и выяснится, что это не все, что мне нужно?

— Ничего не поделаешь, больше мы не увидимся.

— А вдруг ты полюбишь меня.

— В таком случае мне придется уехать из Форт-Пенна. Сын в школе, дочь скоро поступит. Я смогу уехать. — Она посмотрела на него: — А вот ты нет.

— Наверное, ты права.

— Ну вот видишь, Джек. Именно поэтому фермер все неправильно понял.

— Тогда и я все неправильно понял, — улыбнулся он. — Не поцелуешь меня, Грейс?

— Я бы рада.

— А ну как поцелуем дело не ограничится?

— Пусть.

Они поцеловались, и она не стала сопротивляться, когда его ладонь оказалась у нее под блузкой, а затем под юбкой, а затем достигла колготок.

— Довольно! — вдруг бросила она.

Он убрал ладонь, продолжая, однако, другой рукой обнимать ее за плечи.

— Как скажешь. — Он посмотрел на нее: она нервно покусывала губы и не сводила взгляда с руля. Грейс потянулась к его руке, поцеловала ее и прижала к щеке.

— Эх, и где все мои благие намерения, — вздохнула она и снова взяла его за руку. — Пошли. — Они выбрались из «форда». — Посреди дня. Люди вокруг. Но ты тут ни при чем. Себя не вини. — Они устроились на заднем сиденье редакционной машины, Грейс стянула колготки и откинулась на спинку сиденья.

Когда все кончилось, они вернулись в ее машину.

— Можно еще сигарету? — попросила она.

— Конечно.

— Я ни о чем не жалею, Джек. И ты не должен. Правда, ты все равно будешь терзать себя, но напрасно, это я во всем виновата.

— Да ну? А я где был? По-моему, там же, — возразил он.

— Останавливаться надо было не сегодня. Я думала, что, держась подальше от редакции, положила всему конец, но оказалось, что это не так. Ладно, на следующей неделе я уезжаю. В Калифорнию. Там живет человек, который хочет на мне жениться, и, наверное, так будет лучше. Я, правда, ему отказала, но если приеду, он поймет, что я передумала.

— Но я люблю тебя.

— Это не любовь. Ты просто не смог с собою справиться. На будущей неделе я уеду, и когда тебе снова захочется близости, меня здесь просто не будет, и так будет дальше, а однажды наступит момент, когда этот день вспомнится тебе как какой-то мираж. Вот так. Но главное, ничего не говори жене. Ни при каких обстоятельствах. Потому я и уезжаю, чтобы у тебя не было неприятностей, и если ты считаешь, что должен ей все рассказать, — ошибаешься.

— Что-то ты слишком много говоришь, но, наверное, все правильно.

— Конечно, правильно. Чаще всего я вообще говорю правильно, если бы поступала так же, — вздохнула Грейс. — Ну что, поцелуй на прощание? Тихий, мирный поцелуй.

Он прикоснулся к ее губам.

— Я люблю тебя, — сказала она. — И я счастлива. Будь здоров, Джек.

— Будь здорова, Грейс. — Он вышел из машины, проводил ее взглядом и наблюдал, как она трогается, выезжает на дорогу и, разворачиваясь, посылает ему воздушный поцелуй. «Ну, вот и все», — проговорил он вслух и, едва повернув ключ зажигания, вспомнил, что случалось ему произносить эти слова и раньше, когда ощущение завершенности чего-то заставляло его радоваться еще до наступления конца; когда он поднялся на борт корабля, не выходившего в море уже два дня; когда врач сказал, что у него сломана нога, и он погрузился в покойную дрему, сменившуюся непреходящей тупой болью; когда он, не успев еще испытать разочарования, философски воспринял то, что не стал капитаном футбольной команды; когда умер его кумир, отец, и он настолько погрузился в похоронные хлопоты, что даже не успел задуматься над тем, каков будет мир без Артура Джеймса Холлистера. «Ну, вот и все» — никогда эти слова не были для него знаком конца, и сейчас он жалел, что они выговорились так легко и быстро.

Как и обычно в субботу днем, дорога, соединяющая Эмеривилл и Форт-Пенн, была забита фермерскими машинами, и он обдумывал сюжет для очередной колонки, вертящийся вокруг трех миллионов — столько автомобилей, мол, будет произведено в 1920 году. Он так и сяк прикидывал, как бы посмешнее обыграть статистику, в конце концов, кажется, нашел верный тон — и все-таки жалел, что сказал «вот и все».

По пути домой он заехал в редакцию. Как выяснилось, никто не звонил, то есть Эмми не звонила. Ничто в ее поведении — ни как она встретила, ни разговор за ужином, ни вопросы — не подтверждало его опасений, будто в версии, объясняющей его отсутствие в редакции, может оказаться прореха.

— Засиделся сегодня, много работы было? — участливо спросила она.

— Ну как сказать, работой это и не назовешь, — ответил он. — Я снова ездил в Эмеривилл, в понедельник же, сама знаешь, день Вашингтона. Хороший повод прокатиться.

— Придумай какой-нибудь повод не хуже, чтобы мы все вместе могли бы куда-нибудь съездить в воскресенье.

— Можно. Наверное, в воскресенье я всегда могу взять машину, только не хочется слишком одалживаться, пока колонку не заметят как следует.

— Ну, тогда уж не надо будет просить об одолжении, попроси, чтоб жалованье прибавили.

— В июне, если колонка понравится читателям.

Еще в ноябре он взял за правило приносить домой целый ворох газет — из Нью-Йорка и Филадельфии, Питсбурга и Чикаго, Сент-Луиса, Канзас-Сити, Балтимора, что стало хорошим подспорьем, когда Джек только обдумывал формат будущей колонки. Комиксы хоть и отличались некоторым однообразием, переходя из газету в газету, но пользовались популярностью среди детей, а Эмми с удовольствием читала дамские страницы. Холлистер подбирал забавные сюжеты и типографские ляпы, и чтение газет занимало у него целые вечера. Сегодня он был рад, что есть такое занятие.

Вместе с газетами он выложил на стол в гостиной баночку с клеем, большие ножницы, копирку и карандаши. Дети отправились спать, Эмми при свете стоявшей на пианино лампы читала очередную порцию домашних сплетен и бесконечных рассказов с продолжениями. Все было хорошо. Мир и покой. Некоторое время спустя она поднимется наверх посмотреть, как там дети, потом вернется и примется за изучение рекламных объявлений в отработанных им газетах. Потом они пойдут спать, и поскольку сегодня суббота и, стало быть, завтра выходной, он повернется к ней или она повернется к нему, и они займутся любовью, получая от нее пусть и привычное, но не менее острое удовольствие. Иногда они занимались любовью и по воскресеньям утром, когда на работу приходила Нэнси. Суббота — не единственное время любви, но обязательное, субботы они пропускали только во время ее беременности и менструаций и еще, когда он был на войне.