Бабл-гам - Лолита Пий

— Не любишь яичницу с беконом?

— Потом мне надо было принять душ и одеваться, потому что в два часа твой… шофер ждал внизу, чтобы везти меня по магазинам, и я поехала, как идиотка…

— Ты не идиотка, цыпочка.

— Нет, я не идиотка и тем не менее ничего не понимаю. Твой шофер…

— Жорж. Его зовут Жорж. Прояви уважение.

— Он даже не позволил мне пойти на работу…

— Работа! Какое некрасивое слово, цыпочка.

— То есть как некрасивое слово? Но ведь, Дерек, мне нужно работать, чтобы жить…

— «Жить» тоже некрасивое слово.

Она вздыхает.

— А что, есть слова красивее? — спрашивает она с каким-то смиренным отчаянием, немного напомнившим мне Жюли.

— Манон. Есть слово «Манон».

— Я совершенно запуталась, Дерек.

— Тебе больше не нужно работать, цыпочка. Теперь ты со мной.

— Что ты хочешь, Дерек?

— Я влюблен в тебя, цыпочка. Ничего не могу с собой поделать: вчера ты появилась в моем поле зрения, когда пускали Carmina Вurаnа.

Она смотрит недоверчиво, и я понимаю, что надо выглядеть поубедительней.

— По ночам, — начинаю я, сам не зная, куда меня вывезет, — я не сплю. Ты не знаешь, что это такое: одиночество, тишина, влажный жар в сотый раз перевернутых подушек, и сторожишь звук шагов за окном, звук мотора, отголосок разговора, отблеск фар, и муки прошлого, и страх перед будущим, что оно будет как прошлое, а потом белесая заря на шторах, и эти чертовы птицы, они все-таки поют, и суметь наконец закрыть глаза, и забыть… что мне чего-то не хватает. Аэропорты на заре, темные очки и омерзительный кофе, прилеты, вылеты, вылеты, прилеты, чтобы забыть, что я лечу в никуда, нестерпимый порядок гостиничных номеров и «добро пожаловать» на телеэкране, шоколадки и пузырьки с шампунем и кондиционером, бумажные крышки на стаканах с апельсиновым соком, все это шатанье по барам, люди проходят, а я остаюсь. И тогда уезжать самому, дороги, считать мачты электропередач, километры, белые полосы мелькают, менять диски, музыка сёрф, Леонард Коэн и Мэрилин Мэнсон в Лос-Анджелесе, местные сборники на Ибице, на Лазурном берегу Манчини, Синатра, Легран, а в Париже только Шопен, но везде одна и та же песня и мне чего-то не хватает. Стандартные улыбки малолеток-моделей, один и тот же вздор, только с разным акцентом, в прошлом году верхнюю губу нужно было иметь приподнятую, чтобы виднелись два передних зуба, как у Эстеллы Уоррен, и девицы, с которыми я целовался, все как одна носили брекеты, Нобу изобрел суши из темпуры, но это всего лишь темпура в суши, и ничего другого, и пришлось открывать Nobu Next Door, потому что весь Нью-Йорк их хотел, а весь Нью-Йорк не поместится в одном Nobu, я пытался играть на рояле, а потом бросил, слишком поздно, не знаю точно, как это я попал из слишком рано в слишком поздно, прежде было слишком рано ходить в казино, а теперь слишком поздно учиться на рояле, а что посередине? Отец умер, я унаследовал состояние, мне исполнился двадцать один год, я пошел в казино и проиграл несколько миллионов, я бы предпочел рояль, но вместо этого научился сворачивать идеальные косяки и ширяться вместе с Жюли. В те времена все жили на авеню Фоша в Париже и в самых престижных кварталах Нью-Йорка, еще можно было курить во время долгих перелетов, только что вышел «Nevermind», Nirvana была в моде, а потом устарела, а потом стала культовой, всем хотелось умереть рано и стать легендой, я говорил, что ненавижу отца, Жюли носила прическу как у Умы Турман в «Криминальном чтиве», суши и мобильники были уделом элиты, и мы гордились, что к ней принадлежим, на фотографиях тех лет у меня светятся глаза, я уже тогда плохо спал, но ходил в ночные клубы, и глотал кислоту и стилнокс, и вместо одной Жюли видел у себя в постели целую дюжину, и ведущий «Сумеречной зоны» вылезал из телевизора, и, наверное, я был счастлив. На самом деле мне просто было двадцать. А потом Жюли стала легендой. В тот год черное было в моде, и на ее похоронах была куча народу, и все только и делали, что обменивались номерами телефона, а я ждал чуда, но чуда все не было.

С тех пор, куда бы я ни шел, я смотрю только на стариков, и их глаза тоже не светятся; просто они знают. А мне двадцать девять, и я сам будто старик.

Манон подходит ко мне и обнимает:

— Чего тебе не хватает, Дерек?

И в ее голосе — ни следа настороженности, только жалость, а может, и что-то еще. И я смотрю на нее, и она тоже смотрит, прямо в глаза, и я жду, чтобы она нашла в них ответ, какого искала, и тогда я ее поцелую.