Река без берегов. Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга первая - Ханс Хенни Янн

— Если у него есть десять композиций, то вы напечатаете все десять, а договор заключите сегодня или завтра, — вмешался Тигесен.

— Господин Тигесен, вы не думаете о трудностях, о риске, о деньгах, об обязательствах издателя по отношению к культуре и к миру. Наша сфера сбыта маленькая. А заинтересуется ли такими вещами дружественная нам фирма в Лейпциге, заранее предсказать невозможно… Композитор это частное лицо, и он вправе делать, что хочет; издательство же — преддверие публичности, — сказал издатель.

— Не тратьте попусту слова, — прервал его Тигесен. — Я сказал этой музыке «да», и вы не скажете «нет». Преддверие публичности — это газета, а не ваша лавочка. Разве вам пришлось хоть раз пожалеть, что вы напечатали Карла Нильсена?

— Господин Тигесен… Конечно нет, никогда. И все-таки порой бывало трудно…

— Молчите, молчите! Распорядитесь, чтобы составили договор. Мы придем завтра. И не забудьте, что нашему юному другу нужен аванс.

— Это невозможно, господин Тигесен. Вы забыли о том…

— Ему нужен аванс, — сказал Тигесен твердо.

Мы ушли не сразу. Критик все не мог отделаться от мыслей о джазовой фуге. Мне пришлось сыграть ее еще раз.

— Что-то в этом есть; но она мне не нравится, — сказал Тигесен, — я ее не слышу.

Я попытался объяснить.

— Если бы вы аранжировали ее для ручного исполнения… — нерешительно предложил он.

— Нет, — возразил я, — это для джазового оркестра…

— Как раз такие вещи нам нужны, они пользуются спросом, — воодушевился издатель.

— Вы неисправимы, — сказал Тигесен. — Впрочем, я понимаю ваше вмешательство так, что вы готовы заключить с нашим другом договор о написании джазовой фуги для оркестра по мотивам только что исполненного произведения. Маэстро ведь объяснил, что для него — и для музыки вообще — важны полифония и полиритмия.

— Вы захватили меня врасплох. Я не буду покупать кота в мешке…

— Нет, но вы купите музыкальные мотивы, записанные на этом бумажном ролике…

Они какое-то время спорили. Речь зашла и о скрипичной сонате, которую я решил написать для Тигесена…

Гёсте и Тутайну пришлось ждать меня долго. Они ждали, сидя за маленьким столиком в маленьком, празднично украшенном ресторанном зале отеля «Нордланд». Узнав, чего мне удалось достичь с помощью Тигесена, оба совершенно потеряли контроль над собой. Тутайн крикнул:

— Вот чем музыкант отличается от барышника!

Он поцеловал меня в губы, перед всеми гостями и кельнерами. В глазах у него стояли слезы. Вдруг он безудержно разрыдался. Я попытался успокоить его. Гёста тоже утратил уравновешенность. Он, шатаясь, прошел по красному ковру, покрывавшему середину зала, и зашептал что-то на ухо одному из кельнеров. Вернулся он вместе с этим кельнером, который налил нам коньяк в три рюмки. Тутайн смахнул слезы и выпил.

— Я все-таки не погубил тебя! — сказал он, и слезинки опять сверкнули в его глазах. — Сегодня это определилось… — Он внезапно сел и больше не говорил ничего.

К Гёсте снова вернулось самообладание. Видно было, что его озаряет теплое солнце счастья. Он поднял рюмку и провозгласил тост:

— Какой чудесный час! И чудесный день!

Господин Бевин явился слишком поздно. Напрасно зачитывал он мне отзыв того критика, который возвестил, что началась-де новая эпоха клавишных инструментов, что графический способ изображения старинных нотных знаков, этот ученый загадочный язык некоей тайной касты (я наконец вспомнил точную формулировку фразы), уже потеснен… Я ему ответил, что это заблуждение. Музыка остается музыкой, а машина — машиной^{352}.

— Машина, машина… — распалился он. — Как поверхностно вы рассуждаете! Разве клавишный инструмент — не машина? Разве орган — не машина^{353}? Разве труба с клапанами или саксофон — не машины? А что вы скажете о граммофоне? А радиовещательная техника — не завоюет ли она однажды весь мир?

— Увы! — коротко откликнулся я.

— Так вы противник прогресса?

— Думаю, да, — сказал я. — Со времени Жоскена и Хенрика Изака^{354} музыка не стала лучше; изменились только ее формы.

Он хотел заняться продажей моих нотных роликов. Сказал, что на примете у него есть несколько композиторов, живо заинтересованных в том, чтобы делать то же, что я. Большие умницы, умелые техники, неутомимые и отважные…

Напрасные усилия. Он ничего не достиг. Он не сказал вслух, что я неблагодарный человек; но про себя так подумал. Он сам чувствовал, что явился слишком поздно. Впрочем, все это было не так уж и важно для него. Поэтому расстались мы мирно.

* * *

Эти события — как и ускорившийся ритм времени — совершенно меня одурманили. До меня дошло, что был поставлен вопрос, кто я есть. Тутайн, на протяжении считаных минут, пережил из-за меня страх, отчаялся; потому что я стал неприступным предметом, как будто мой образ вдруг загородили доской и моя плоть сделалась лишенной вкуса, испорченной каким-то более глубинным смыслом. Но любовь Тутайна преодолела это мгновение ужаса. Он взглянул мне в лицо. Я оставался все тем же, вне всякого сомнения, и он всего лишь не погубил меня.

Я принял на себя обязательства, я понял происшедшее именно так. Я должен писать музыку; настолько хорошо, насколько могу. Необходимо, чтобы я еще усердней, чем прежде, знакомился с неисчерпаемой сферой музыкального творчества, чтобы я продолжал учиться и оттачивал свои идеи, сравнивая их с открытиями других музыкантов. Себя я вообще в расчет не принимал. Главный вопрос я пропустил мимо ушей. Да и не мог бы тогда на него ответить. Он до сих пор стоит рядом со мной. Но, во всяком случае, теперь я могу представиться моему Противнику или моей Смерти, кем бы он ни был, сказав: «Я — это я и никто другой». (Теперь я уже не уверен, что такое притязание не искажает факты. Тутайн ведь тоже стал частью меня. Так я перехитрил свое происхождение: благодаря тому, что он стал частью меня.)

Месяцы и годы в Халмберге, которые последовали за тем датским концертом, внешне были спокойными и бессобытийными. Я работал как одержимый; но не всегда с воодушевлением. Я выполнял обещания. Количество моих работ увеличивалось. Их печатали. Их покупали и исполняли. Мои доходы оставались весьма скромными. Моя слава росла медленно и без помпы. Тигесен хвалил меня. А порой и ругал. (Он выискивал поводы для упреков, потому что стыдился, что так сильно любит меня.) Находились и другие люди, которые хвалили или ругали мои работы. Вокруг меня росли стены. Моя работа делала меня одиноким. Только Тутайн иногда прорывался внутрь через с трудом открывающиеся ворота. Тогда на глазах у меня выступали слезы, от радости и от печали. Для Халмберга я был выгодным предприятием. Предприятием под названием «композитор». Я не был партнером для разговора, я был некоей абстрактной величиной.