Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич

Он склонился и приник головою к ее рукам.

Она тихо встала, подошла к окну и отворила его. В комнату ворвался соловьиный щекот.

Потом она села опять на свое место. С птичьей песней словно властно вошло сюда, в тихую комнату, то, что он оставил на бе­регу ставка: гортанный крик козодоя, опьянение кустарников и прелесть, похожая на издевательство.

Он поднял на нее глаза и все понял.

...Ее тонкие плечи были под его руками, глаза возле его глаз. И в этих глазах, больше которых не было на земле, он увидел пре­данность, покорность, обреченность, счастье и боль.

— Не иди, — попросила она глухо. — Останься... Пожалуйста, скорее, скорее поцелуй меня.

Нестерпимо дрожало сердце. Его удары были как грозные уда­ры молота. Распростертый на спине, как низринутый чем-то могущественным и угрожающим, он видел через отворенную дверь яркое пламя камина — и это было так, как будто его собираются истязать огнем.

Но он ждал этого с таким радостным замиранием души, что бо­ялся потерять сознание. А выше и левее камина через отворенное окно лилась в комнату тусклая и от соседства с огнем еще более синяя ночь.

Пламя. Пламя. Горячие угольки в камине словно быстро ме­няются местами. Из окна плывет синяя холодноватая ночь. В ней аромат листвы и влажный запах прудов, вода которых настояна на вербовой коре, корягах и водорослях.

Но все это покрывает, глушит неистовый соловьиный гром. Словно лишь одна, последняя ночь осталась им для песен и жизни.

Расплывается, отходит куда-то слепая ненависть. С каждым ударом сердца растет и заполоняет существо холод, умиление, чистота и боль. И еще великий, до самого края земли, и слитный, словно из одного сердца, посвист маленьких птичек во влажных кустарниках.

— Пожалуйста... опусти на минуту ресницы.

Радужные круги в закрытых глазах. Соловьи звенят. До самого края земли.

...Она легла рядом с ним, но так, словно старалась занять как можно меньше места.

— Что с тобою, любимая?

— Не знаю... Мне очень страшно.

— ...Мне тоже.

Жалость к ней была такая нестерпимая, что он просунул свою руку под ее плечи и привлек к себе.

Золотая головешка упала в камине, подняв пламя и рассыпав искры. В ее свете он увидел длинные искрящиеся волосы и глаза, которые сейчас были только черными и смотрели на него, словно умоляя о пощаде и одновременно отказываясь от нее.

Они лежали рядом, он — на спине, она — прижавшись к нему, на боку, и смотрели в ночь.

— Чувствуешь, это вербовая кора, — утверждал он. — А вот лан­дыши... А там, видимо, из самого глубокого яра, где сплывает един­ственный клочок снега... так как ледяные родники... чувствуешь?

— Нет. Кору чувствую, ландыши чувствую... А что?

— Последняя анемона... А вот побеги вампир-травы.

— Чего?

— Ну, еще называют «ужиное зелье». Опять ландыши... И вот «лесной мед».

Молчание.

— Не чувствую. Ничего больше не чувствую. Лишь аромат тво­их волос.

Соловьи гремели, как перед погибелью. И от этой песни и от касания руки ширилась грудь и темнело в глазах...

...Возросло, заполонило мир.

...Возле своих глаз он видел ее глаза.

Они были больше, чем у всех людей на земле.

...Угрожающе склоненное лицо ближе и ближе.

...Зарево над ним.

...Губы ищут ее губ.

Соловьиный гром.

Глаза больше, чем у всех, кто есть на земле.

...И в плену плотных, невыносимо слитых объятий он с удивлением, трепетом и болью, не веря себе, всем существом своим от бронзового замка рук до глаз, смотревших в его глаза, и до похолодевших от догадки пальцев ног, ощутил, как испуганно тре­пещет ее сердце, отданное неизбежному, и небу, и соловьиному грому, и ему, сердце девственницы.

В этой догадке внезапно слились трели соловьев, горьковато­-холодный запах ландышей, крик козодоя, звезды над головой и под ногами.

А потом все исчезло. Был мир и в нем человек.

Голова женщины лежала на груди мужчины. Оба молчали, словно боялись расплескать то, что несли в себе.

Алесь осторожно удерживал ее возле себя, сам не понимая, что с ним. Иной стала ночь. Иными стали соловьи и запах вербовой коры. Исчезла куда-то неистовая страшная ярость. Разрушенный мир, который еще час назад лежал в руинах, начал собираться воедино и, словно сам собою, выстраиваться во что-то упорядо­ченное. И само чувство этой гармонии после развала и дымных руин было счастливым и великим.

Он никого не ненавидел. Для этого нового, для стыда и досто­инства, для величия и безмерной глубины нового были доброже­лательно-безучастны все враги на земле.

Она тоже лежала неподвижно. И в ее сердце сливались досто­инство и одновременно твердое понимание того, что она совер­шила.

Вот он, рядом. Никто не понимал, даже близкие, что его надо было спасать от ненависти к людям, к женщинам, к себе. Всем, чем можно. Даже единственным и самым великим, чем она мог­ла... Милый мой, человеку нельзя быть одному... Теперь ты это поймешь... До конца.

Все началось с благодарности. В тот момент, когда одиннадца­тилетний мальчишка в напрасном — разве напрасном? — про­тесте, который ничего не мог изменить, крикнул Щуру гневные слова. Это было трогательно и смешно. Она уже знала: чудес не бывает на земле.

И вдруг эти руки сломали шею судьбе. Такие еще тогда слабые, а теперь такие сильные руки.

Началось с этого. И он, младший, вдруг стал всемогуществен­ным и словно старше ее и дороже родителей, так как они дали лишь жизнь, а вместе с ней рабство, а этот — свободу.

А потом пришло иное. Года три, как пришло. Началось с этой вот картины. Играли «Медею». После первого же спектакля приезжая труппа отказалась играть с нею. «Извините, это просто уни­зительно для нас», — сказал директор... Она обрадовалась. Все эти римляне, греки, испанцы давным-давно надоели ей. Почему в пье­сах нет обычных людей, которые вокруг? Мужиков в хате, вече­рок на Покрова, свадеб, ссор, кончин? Почему нет мещан, панов, корчем? Почему на сцене двигаются quasi-испанцы и на каждом шагу гремит гром? Разве так беден на трагизм и на смешное этот край? В чем причина?

Он, тот, находящийся рядом, встретил ее возле каскада: види­мо, ждал.

— Вот. Это вам.

В комнате она развернула грубую бумагу и увидела хату с коря­вой белой грушей и багрянец заката на лицах стариков. Старики ожидали. Как тысячи таких на ее земле. Как ее старики,