Портрет леди - Генри Джеймс

выходка, – мысленно согласилась Изабелла, – но что же Озмонд хотел этим сказать?» Она лишь смутно осознавала, что он хотел показать: свод неписаных законов, установленных им, должен соблюдаться неукоснительно. У нее вошло в привычку быть с ним крайне осторожной, поэтому она некоторое время колебалась, после того как он вошел в столовую, и заговорила с ним о внезапном отъезде его дочери уже после того, как они сели за стол. Она давно уже запретила себе задавать Озмонду вопросы. Она лишь сказала:

– Я буду тосковать без Пэнси.

Ее супруг, чуть склонив голову, некоторое время изучал вазу с цветами в центре стола.

– Ну да, – произнес он наконец. – Я думал об этом. Знаешь, ты можешь навещать ее, только не слишком часто. Ты вряд ли поймешь, зачем я отправил дочь в монастырь, и сомневаюсь, что мне удастся объяснить тебе. Вот почему я не говорил о своем решении – я не верил, что ты согласишься с ним. Не стоит волноваться понапрасну. Я всегда думаю о том, какой будет моя девочка – она должна быть нежна и невинна, прекрасна и благовоспитанна. Современные нравы так отвратительны, не дай бог моя Пэнси станет распущенной девицей! Мне кажется, к этому шло – она как-то взбудоражена и слишком много появлялась в свете. Эта суетливая толпа, называющая себя обществом… Пэнси нужно время от времени извлекать из нее. Монастырская тишь весьма благотворна. Мне нравится думать, что моя девочка живет там, в старом саду под аркадой среди спокойных, добродетельных женщин. Многие из них знатного происхождения. Некоторые даже аристократки. Пэнси займется чтением, рисованием, игрой на фортепиано. Ее ни в чем не будут стеснять – ей не угрожает никакой аскетизм, она будет купаться в любви и симпатии. Зато у нее будет время поразмышлять, а мне хочется, чтобы она кое о чем подумала…

Озмонд говорил четко, неторопливо, все еще слегка наклонив голову, словно любуясь цветами. Его тон говорил о том, что он не столько давал объяснения, сколько облекал свои мысли в слова, складывал их в некую картину и смотрел, как они выглядят. Несколько мгновений он молчал, разглядывал эту нарисованную им картину и, казалось, остался доволен. Затем он продолжил:

– В общем, католики поистине мудры. Монастырь – прекрасное учреждение, мы не можем обойтись без него: он соответствует самым насущным нуждам в семье и обществе. Это школа хороших манер, школа самообладания. О, я вовсе не хочу удалить свою дочь от мира, не хочу, чтобы она сосредоточила свои мысли на чем-то другом. Ведь наш мир не так уж плох, и она может думать о нем, сколько ей хочется. Только она должна думать о нем надлежащим образом.

Изабелла очень внимательно выслушала эту небольшую речь и нашла ее невероятно интересной. Она показала ей, как далеко зашло желание мужа любой ценой добиться своего, – он даже был готов проделывать эффектные трюки со своей хрупкой дочерью. Изабелла не могла понять его цели, вернее, не могла понять ее до конца – она понимала лучше, чем Озмонд предполагал, лучше, чем ему этого хотелось, что все происшедшее являлось тщательно разработанной мистификацией, направленной на то, чтобы поразить ее воображение. Озмонд хотел сделать что-то неожиданное и жестокое, внезапное и утонченное с целью обозначить различие между чувствами жены и своими собственными, показать, что раз он считает дочь прекрасным произведением искусства, его забота о завершающих штрихах вполне естественна. И он своего добился. У Изабеллы похолодело сердце. Пэнси знала монастырь с детства и была счастлива там, она любила сестриц, те любили ее, и, следовательно, в случившемся не было ничего страшного. Но Изабелла видела, что Озмонду удалось произвести на девочку именно то впечатление, которого он добивался, – девочка испугалась. Старые протестантские традиции никогда не тускнели в сознании Изабеллы, и чем больше она вдумывалась в этот потрясающий пример гениальности ее супруга – как и он, она сидела, неотрывно глядя на вазу с цветами, – тем больше бедная маленькая Пэнси становилась для нее героиней трагедии. Озмонд хотел показать, что не остановится ни перед чем, и Изабелле просто кусок не шел в горло. Услышав высокий, «птичий» голос золовки, она, наконец, испытала облегчение. Графиня, вероятно, думала о том же, но пришла к иному заключению, чем Изабелла.

– Это абсурд, мой дорогой Озмонд, – сказала она, – придумывать столько причин для изгнания Пэнси. Почему бы тебе не сказать прямо, что ты хочешь удалить ее от меня подальше? Ты, конечно, узнал, что я прекрасно отношусь к мистеру Розье. И это действительно так. Он чудесный молодой человек! Ему удалось заставить меня поверить в невозможное – в то, что на свете есть настоящая любовь. Кто бы мог подумать! И, конечно, ты решил, что при таком убеждении я – неподходящая компания для Пэнси.

Озмонд не спеша сделал глоток вина. Вид у него при этом был самый благодушный.

– Моя дорогая Эми, – ответил он с улыбкой, словно произнося изысканную любезность, – я абсолютно ничего не знаю о твоих убеждениях, но если бы я заподозрил, что они противоречат моим, мне ничего бы не стоило выгнать тебя отсюда.

Глава 51

Графиня не была изгнана, но она почувствовала всю шаткость своего положения в гостях у брата. Неделю спустя после вышеописанного инцидента Изабелла получила телеграмму из Англии из Гарденкорта от миссис Тачетт.

«Ральф долго не проживет, – сообщала она, – и был бы очень рад увидеться с тобой. Просит тебя приехать, если только у тебя нет других важных обязанностей. Что касается меня, хотелось бы сказать – ты так много толковала о своих обязанностях, что следовало бы установить, в чем они заключаются. Ральф умирает, и кроме меня здесь больше никого нет».

Изабелла была готова к этому известию, получив от Генриетты подробный отчет о поездке в Англию с ее благодарным подопечным. Ральф, когда прибыл домой, был скорее мертв, чем жив; ей удалось доставить его в Гарденкорт, где больного уложили в постель, с которой, как писала мисс Стэкпол, он, очевидно, вряд ли поднимется. «Больным он мне нравится больше, чем здоровым», – писала Генриетта, которая, как мы помним, несколько лет весьма скептически относилась к недомоганиям Ральфа. Она также добавила, что у нее на руках оказались два пациента вместо одного, поскольку мистер Гудвуд, от которого и так-то не было никакого толка, тоже заболел, хотя, разумеется, и не так, как мистер Тачетт. Потом Генриетта написала, что была вынуждена оставить поле битвы и передать бразды правления миссис Тачетт, которая недавно вернулась из Америки