Современные венгерские повести - Енё Йожи Тершанский

полной уверенности схватить нас. Нет ничего более раздражающего и абсурдного, чем слепота попавшего в беду человека, его глупое ожидание какого-то чуда. Деше подходит к двери и распахивает ее.

— Вам кого? — спрашивает он, словно это пришел почтальон.

— Выходи по одному! Руки вверх! И никаких глупостей, церемониться не станем.

Ну, конечно. Им все известно. Деше стоит на прежнем месте и, даже не повысив голоса, продолжает:

— А как с отданием чести, или не видите, в каком я звании?

— Послушайте, бросьте разыгрывать комедию, мне некогда.

— Не разглядели мои знаки отличия?

Нилашист отмахивается, но, поскольку оба жандарма, щелкнув каблуками, отдают честь, он тоже нехотя поднимает руку и тут же опускает ее.

— Вот теперь совсем другое дело.

Еще немного, и я не выдержу. Закричу. Или побегу, пусть стреляют вдогонку, мне все равно, лишь бы не торчать здесь, не разыгрывать фарс перед концом. «Приказываю расстреливать дезертиров на месте…» Идя сюда, я видел этот приказ, подписанный генерал-полковником Берегфи. Огромный плакат с трехцветной каймой наверху и бледно-зелеными скрещенными стрелами посередине висел на стене дома Вибалди, возле статуи святого Яноша. Напрягая последние силы, пытаюсь взять себя в руки: нельзя же давать волю развинтившимся нервам, нет, нет, ни в коем случае…

— Выходите, господин старший лейтенант! В штабе вам уже никто не отдаст честь, будьте уверены!

— Сию минуту, приятель. Захвачу шинель и документы.

— Не вздумайте валять дурака, стреляю без предупреждения.

Деше подходит к нам. Галлаи срывающимся голосом упрашивает его:

— Прорвемся, господин старший лейтенант! Если не удастся… все равно терять нечего…

Деше молча, как-то мягко поворачивается, я даже не заметил, как он взял автомат, только слышу короткую очередь, разорвавшую тишину. Трое пришельцев валятся на землю как подкошенные. Какое-то мгновение Деше стоит неподвижно в дверях, затем возвращается в комнату, отодвигает в сторону тарелки и кладет на стол автомат. Левой рукой он делает жест, дескать, иного выхода не было.

— Что же теперь? — заикаясь, спрашивает Галлаи, но в голосе его уже звучат заискивающие нотки, ожидание приказа.

Геза хватает свою сумку.

— Пойду посмотрю, может, они только ранены?

— Бесполезно, — останавливает его Деше. — Все мертвы.

Мы подходим к двери, осматриваемся. Грохочут орудия, в Старом Городе рвутся мины, среди редких зарослей Череснеша в сторону Битты ползут три немецких танка. Неуемный страх сменяется во мне чувством стыда и досады: как это я позволил себе струхнуть, дрожать, словно пугливое животное. Узнать бы мне только, кто нас выдал, я бы не остался в долгу. Как легко убить сразу трех человек! До ужаса просто. Главное, действовать быстрее, точнее и беспощаднее противника, то есть нужна мгновенная решимость, которая незамедлительно отдаст приказ глазам и рукам. Не так-то, стало быть, все просто! Почему стрелял Деше, а не кто-нибудь другой? Еще вчера вечером он сказал, что с сегодняшнего утра перестает командовать, и все же он здесь командует, именно потому, что единственный из нас не потерял голову.

Деше закуривает. Я смотрю на его руки, надеясь заметить в них хоть малейшую дрожь, вызванную его двухминутной игрой с жизнью и смертью, и самим убийством, вполне правомерным, но все-таки убийством. Но руки у него такие же, как всегда, — тонкие, загорелые, спокойные.

— Оттащите их за кучи хвороста, — велит он. — Оружие и патроны собрать, могут еще пригодиться. Геза, дай мне грабли, надо прикрыть землей следы крови. Тарба! Видишь ветвистый вяз у дороги? Станешь там в дозор, потом тебя сменят. Приготовьте провиант, чтобы не пороть горячку, если понадобится уходить.

Фешюш-Яро только теперь выпускает из рук топор и взволнованно приближается к Деше.

— Кальман, я хотел бы тебе сказать…

— Ничего не говори. Я был в безвыходном положении.

Пули прошили жандармов ниже груди. Шинели их все в крови. У нилашиста семь или восемь ран. Меткая была очередь. Не заметил ли кто-нибудь? Из батрацких халуп хорошо видно, что здесь происходит.

Но вокруг — ни души, окрестности замка пустынны, на винограднике тоже безлюдно, только за белеющей вдали известняковой вершиной Гудимовой горы сверкают вспышки орудийных залпов. Кажется, будто зловеще-багровые сполохи состязаются в яркости с самим солнцем. Куда они бьют? Если Мандор уже взят, до Битты остается только один хутор Элизапушта, названный так по имени бабки Галди, — всего каких-нибудь пять или шесть домов. Неподалеку от хутора — озерцо с холодной водой. Летом в нем любят валяться буйволы. Рыба там не водится, и тем не менее озерцо очень милое, — его сонная гладь тускло поблескивает под склоненными ивами. Над станцией клубится дым — только что прибыл двенадцатичасовой поезд из Будапешта. Движение еще не прервано, люди разъезжают, как будто в этом есть какой-то смысл. А в чем он есть? Только в том, что делаем мы? Меня разбирает любопытство: кто были эти трое, следовало бы обыскать карманы, но все на них пропитано запекшейся кровью. Тяжело дыша, мы оттаскиваем трупы за ноги. Ударяясь о комья земли, головы покачиваются из стороны в сторону, словно отрицают свою вину, — они, дескать, ни в чем не виноваты, их послали, приказ есть приказ. Шорки все-таки выворачивает карманы. Нет, документы его не интересуют. Оттопырив губы, он подсчитывает скудные трофеи: несколько перочинных ножиков, зажигалка и ключи, которыми уже никто ничего не откроет.

— У нас наверняка есть еще минут сорок пять, — говорит Деше, — пока комендатура не вышлет второй патруль.

Он выбирает себе автомат, мне дает второй. Галлаи поднимает третий. Фешюш-Яро тоже не прочь взять, но ему уже не достается, да и зачем, ведь он обращаться с ним не умеет — никогда еще не стрелял из автомата. Он берет два фромера и тут же засовывает их в карманы шинели.

Геза все еще понуро бродит вокруг трупов. В студенческие годы, изучая анатомию, он, бывало, даже в поезде принимался скрести щербатым скальпелем человеческие кости. Коридор студенческого вагона оглашался девичьим визгом, и все постепенно даже отвыкали завтракать в дороге. «Идиот, — говорили мы Гезе, — если у тебя нутро не выворачивает, то другие этого не переносят, прекрати!» Мы плохо его знали: делать это ему стоило гораздо больших усилий, чем нам наблюдать за его занятием со стороны. Но такой уж он человек: всю жизнь упрямо, мучительно пытается что-то преодолеть в себе, — без этого он не был бы тем, кем есть. Возможно, он и сейчас преодолевает такое же внутреннее отвращение, как тогда, когда скреб кости. Тщетные потуги. Отцу своему он всегда твердил: «Naturam expellas furca, tamen usque recurret»[54]. И это действительно так: от самого себя никуда не уйдешь, натуры своей не переделаешь. Впрочем, цитаты цитатами,