Повести монгольских писателей. Том первый - Цэндийн Дамдинсурэн

замести следы своих преступлений, приказал убить все сорок тысяч человек, которые их строили. И, наконец, словно это совсем не он был кровопийцей, жестоко угнетавшим трудолюбивый народ Внутренней Монголии.

В спрятавшихся за блестящими стеклами очков его узеньких глазках, смотревших вроде бы весьма кротко, таилась большая сила, наводившая страх на подчиненных… Впрочем, его манера курить сигарету, вставленную в длинный янтарный мундштук, говорила о том, что господин этот не относится к заядлым курильщикам. Делал он это скорее для того, чтобы подчеркнуть свою принадлежность к знати. К тому же за дымом сигареты генерала почти не видно. И только присмотревшись повнимательнее, можно было разглядеть его темное лицо, похожее на поржавевший клинок, блистание которого давно уже в прошлом.

Невеселые мысли одолевали генерала: «Неужто и впрямь Страна восходящего солнца, вслед за Германией, будет повержена в прах? Неужто не суждено ей, подобно небесному дракону, промчаться над Азией, заставляя всех и вся содрогаться от ужаса? Нет! Страна восходящего солнца не может быть уничтожена, никогда не капитулирует великий ее император… — Тяжело под напором наступающих англичан и американцев, но не они пугают его сейчас. Самыми страшными представляются ему русские штыки, острее которых нет, кажется, ничего на свете, и яростное «ура» монголов. От них теперь зависела его судьба. Но чтобы охвативший генерала ужас не стал очевидным для подчиненных, он прячет его за маской-лицом, потемневшим от гари и пыли сорокалетних военных походов и отразившим на себе все те страдания, которые его обладатель принес целым народам. — Я — бог для моих солдат в предстоящих битвах. Глядя на меня, они должны поверить в себя. Пусть я страдаю, пусть даже сойду с ума, но никто — ни солдаты, ни даже ближайшие помощники — не должен знать, что творится у меня в душе». Камазаки вскинул глаза на полковника — начальника штаба, и майора Ванигути, которые докладывали ему план действий батальона по защите моста.

— Вы закончили? — спросил генерал.

— Так точно! — ответил начальник штаба.

— Господин майор, — обратился генерал к Ванигути, — вы поняли, как ваш батальон должен защищать мост?

— Так точно, понял!

— Тогда хочу сообщить: вашему батальону не только не будет придано никаких подкреплений, а наоборот, одна ваша рота должна будет действовать в операции по окружению монголов. За сорок лет в мой капкан попало много волков, а сегодня, будьте уверены, эта участь ждет монголов. Я уверен в вас, господин Ванигути! Если сегодня вы сумеете привлечь основные силы врага к мосту и удержать мост за собой, вас ждет орден «Золотой коршун».

Майор выпрямился:

— Постараюсь оправдать доверие вашего превосходительства. Разрешите возвратиться на позиции?

— Не надо так спешить, господин майор! — возразил генерал и, указывая на соседнюю комнату, добавил: — Уж коли вы пожаловали сюда, мой долг угостить вас. Прошу сюда!

Втроем они вошли в комнату позади приемной. Узкий длинный стол в ней был уставлен всевозможными закусками и винами. Когда все расселись, генерал посмотрел на майора и спросил:

— Этот ваш молодой помощник, где он?

— Капитан, наверное, уже получил боеприпасы и ждет меня, — тихо ответил тот.

Генерал нажал кнопку звонка. В комнату вошел его адъютант с продолговатым белым лицом. Генерал распорядился пригласить сюда капитана.

Войдя в комнату, капитан вытянулся. Соединив ноги и опустив руки по швам, он поклонился, как это принято у японцев, и только тогда сел у края стола. Генерал ответил на приветствие и, поправив усы, сказал:

— Господа, наполните рюмки! Хочу вам напомнить выдающееся событие, которое произошло более двух тысяч шестисот лет тому назад во времена великого Дзимму-тэнно{17}. Как вы знаете, тогда над нашей державой нависла угроза порабощения. Но люди Страны восходящего солнца не пали духом, и небо сжалилось над ними: на плечо правителя Дзимму сел коршун, и это явилось предвестием полного разгрома врага. И сейчас к нам летит эта птица. Не за горами тот час, когда она сядет на плечо нашего тэнно!

Генерал закончил и поднял было рюмку, чтобы выпить, но, взглянув на майора, произнес:

— Господин Ванигути! Наливая себе рюмку, вы прерывались и наполнили ее с трех раз, будто на свадьбе. Не так ли?

— Извините, ваше превосходительство! — неуверенно вымолвил покрасневший майор. — Я действительно прерывал винную струю? Слушая вашу прекрасную речь, я, видимо, не обратил внимания… Так я в четвертый раз себе добавлю. Надеюсь, четыре — это хорошее число?

— Ничего, господин Ванигути, не беспокойтесь! — утешил его генерал. — Пусть это станет знамением того, что вы, возвратись после войны к себе в Фукуока, соберете полный храм гостей и сыграете богатую свадьбу. Вот тогда и нарушайте обычаи сколько вашей душе угодно. Пожалуй, вместо семи дней, которые положено после свадьбы провести вдвоем с женой в свадебном путешествии, гуляйте себе все сорок девять.

Все рассмеялись. И только на лице майора появилось жалкое подобие улыбки. За неестественной веселостью генерала, который среди всеобщего оживления потягивал вино, заметно проглядывали совсем недавно мучавшие его невеселые мысли.

— Ваше превосходительство, — обратился к нему полковник. — Я слышал, что господин майор прекрасно исполняет песню «Инано Кентаро». Что, если мы попросим его спеть?

— Правильно! — одобрил генерал предложение своего начштаба.

Майор, тяжело вздохнув, пролепетал:

— Я восхищаюсь людьми, которые умеют петь, но сам не имею такого таланта, да и песен не знаю. Даже у меня на родине, когда, бывало, шло веселье по поводу цветения сакуры, я всегда чувствовал себя одиноко, так как не умел ни петь, ни плясать. Господин полковник, вероятно, с кем-то меня спутал.

— Вполне возможно, — нерешительно произнес полковник.

— Однако эту песню великолепно исполняет наш капитан, — добавил майор Ванигути.

— Что ж, спойте, господин капитан, я присоединяюсь к этой просьбе, — сказал генерал.

Капитан запел. Его пение было вполне пристойным, но сейчас оно никого не могло ни взволновать, ни развеселить. Момент для песни был неподходящий. Так неуместно бывает чье-то радостное пение возле храма во время панихиды. И немудрено, что павшим духом людям, собравшимся в штабе, эта песня показалась истинным мучением. Все сидели в оцепенении, опустив глаза, и чем громче, чем лучше звучал голос, тем больше печали и безысходности было в сердцах. Генералу, видимо, было хуже всех. Словно угадав или почувствовав его состояние, капитан оборвал песню на полуслове.

В комнате воцарилась мертвая тишина, будто неожиданно наступила ночь. Присутствующие не смотрели один на другого. В комнату вошел лейтенант связи, но к его удивлению никто не обратил на него внимания. Вошедший и сам поддался скорбному оцепенению, словно перед ним то ли лама читал молитву, то ли лежал в гробу важный покойник. В то же время лейтенант уголком глаза