Объект Стив - Сэм Липсайт

Генрих сказал:

— Начинай, где хочешь.

Генрих сказал:

— Пусть мысль резво скачет к полянам настоящего.

Сложно поверить, что люди могут купиться на подобную чушь. А потом представляешь себе, как такой человек прикладывает дуло «зиг-зауэра» ко лбу спящей индианки, связанной монахини.

И пускаешь все на самотек.

Генрих выдал мне шариковую ручку и записную книжку с застежкой на липучке.

— Липучка, — сказал он, — это для спокойствия.

— Как ремень безопасности? — спросил я.

Хороший удар в район селезенки. Сразу ставит на колени.

— Как ремень безопасности, — сказал он. — Юморно.

Мне теперь сложно понять, что юморно, а что не очень.

Я начал первую записную книжку сразу после того, как на голове затянулась рана, полученная в тот вечер, когда Эстелль Бёрк публично ублажала своего сына. Как ни жаль, но я пропустил это зрелище. Это Пэриш, как я потом выяснил, оказал мне контузийные почести, применив то, что он назвал «старой чугунной панамой».

Я пишу — или, если пользоваться их терминами, классифицирую, — с тех самых пор.

Генрих говорит, мне лучше записать все, что помню. Ему кажется, что я умираю. На самом деле. Он видит это в моих глазах. Тусклая пелена и какое-то мерцание. Ни один врач этого не увидит.

— А что, если я не умираю? — спрашиваю я.

— Боже упаси, — говорит он. — Классифицируй, классифицируй, — говорит он.

Я уже сто лет не писал ничего похожего. Те конфетки из говна, которыми я зарабатывал на жизнь, обычно состояли из одной-двух строчек, призванных отразить шарм всего нового. Мои слова должны были мерцать эффективным досугом и роскошным трудом — бесконечный оргазм информационного стиля жизни: «Мягкий вкус программного продукта», писал я, или: «Реальность для тех, кто мечтает» — или просто: «Как тебе понравилось завтра?»

Вы, быть может, видели мои работы на рекламных щитах или стаканчиках с кофе, между надушенными вкладышами в обзорах продажности, иначе называемых «глянцем». И вы говорили себе: «Ведь пишет же кто-то эту срань».

И вы абсолютно правы.

Я был лишь каплей в бесконечном ливне срани.

Судя по всему, я — как и мой отец — наивно верил в слова. Когда мне было двенадцать или тринадцать лет, я выиграл конкурс на лучшее эссе по пожарной безопасности за длиннющий трактат под названием «Промасленная ветошь смерти». Капитан Торнфилд — седые бакенбарды и фуражка с пижонским филиграном — восхвалял мой гений перед собранием моих соучеников.

— Мальчики и девочки, вам есть чему поучиться у этого молодого человека, — сказал капитан. — Обратите внимание на отрывок, где говорится о том, как семейная ячейка должна установить место для перегруппировки на достаточной дистанции от очага гипотетического возгорания.

Я принял его похвалу за желание опекать меня. На следующий конкурс — примерно через год — я сваял еще один трактат: «Душа Пяти Тревог: Риск в опасности» и лично отнес его капитану в городское пожарное депо. В трактат входило приложение с упоминаниями каждого случая, когда его сыновья-хулиганы засовывали меня в башни из автомобильных покрышек. Я хотел, чтобы этот бедный человек отрекся от своих кровных уз ради чистоты нашего общего дела борьбы с пожарами, чтобы он избавился от своих отпрысков и взял меня под свое закопченное крылышко.

Больше мы с капитаном не общались.

А потом были все эти эссе по английскому языку, который я выбрал как специализацию, руководства пользователя для фантомного программного обеспечения души.

Мне это хорошо удавалось. Мой отец гордился моей одержимостью герменевтикой. Для своего сына он хотел любой доли, кроме своей — поэтики на службе у многоскоростных блендеров. И вскоре я посрамил его, став зазывалой силиконовых султанатов.

«Слишком Много? Слишком Быстро? Крутые Пряники — Жри или умри», — писал я, когда им нужно было что-то громкое и язвительное.

Я получал повышения, социальные пакеты, новые квартиры.

У меня появилось место для перегруппировки в аду.

Интересно было бы узнать, сколько времени я провел здесь, в Центре. Часы и календари тут не в ходу. Генрих говорит, что не будет играть в игрушки со временем: солнца, луны и смены времен года и так достаточная насмешка. Иногда мне очень не хватает прежней точности, я мечтаю о тех часах, которые выкинул, когда Философ с Механиком впервые вынесли мне вердикт, мой отложенный приговор, объявили о моем подвешенном состоянии. Теперь я дрейфую по жизни, ставшей плотной и бесформенной, мои дни упаковали в пенопласт, груз в ожидании отправки.

Недавно мне предоставили привилегию телефонного звонка, я позвонил Фионе, умолял ее спасти меня, ее страдающего папочку. Она сказала, что она сейчас на пике собственной эмоциональной параболы и не может позволить себе изменить траекторию.

В июне ей будет четырнадцать.

— Кроме того, папочка, — сказала она, — тебе грех жаловаться. Ты ведь жив, не так ли? Ты сражаешься с ПОСИВ и вроде как выигрываешь. Что-то должно получаться.

— Ни с чем я не сражаюсь. Терпеть не могу этого. Сражаюсь. К тому же, может, никакого ПОСИВ и нет.

— Как скажешь, папик. То есть папочка.

Каждое утро после Первого Зова Пэриш устраивает овощную бойню — готовит, а я танцую с пузырьками. Между взмахами своего китайского тесака Пэриш несет свою бредятину:

— Ты весь зарос грязью, капитан! У тебя вся жопа в ракушках! Посмотри на эти ложки и блюдца! Ужас, какая грязища!

— Я ползущий ужик, — говорю я.

— Ты пустое место, тюлень. Я рагуище, а ты рагуёк. Я твой папочка в жратве!

— Умолкни, Пэриш.

От этого он только начинает колотить меня шумовкой:

— Сопляк! Соплячишка!

— Перестань херню пороть, Пэриш!

— Я твою мать буду пороть. Хером.

— Не сомневаюсь.

— Это что, наезд?

— Дай мне поработать, ладно?

— У тебя нет работы, у тебя есть рутина. Прочти «Догматы», мать их.

— Уже читал.