Наши расставания - Давид Фонкинос

Бернар пошел в морг. Я ждал его внизу. Когда он спустился, его было не узнать. Я хотел сказать ему что-нибудь, но сам себя остановил — что тут скажешь. На такси мы добрались до дома, где жил его отец. Это был маленький незаметный домик. Скромный, чтобы не сказать робкий. Мы открыли ставни, но в доме стало ненамного светлее. Внутри царила идеальная чистота. Как будто хозяин интуитивно знал, что скоро умрет, и постарался навести порядок. Например, перемыл всю посуду. Я представил себе, как он споласкивает тарелки, понимая, что делает это в последний раз. Ну не странно ли? Зачем мыть тарелки, если вот-вот умрешь? Может, это и есть верх деликатности — перед смертью прибрать за собой?

Мы сели за стол, покрытый клеенкой — старенькой клеенкой, по поверхности которой прежде с равными интервалами дефилировали целые поколения хлебных крошек, а теперь на ней стояли два стакана, совершавшие регулярные рейсы между страной полноты и страной пустоты (кочевые стаканы). Смеркалось, и я пил плохонькое красное вино вместо положенного мне в тот день шампанского. Через некоторое время я, как человек ответственный, поднялся и взял телефон. На него пришла куча сообщений. Все интересовались, куда я подевался. Я и сам толком не понимал, где нахожусь, но это не имело никакого значения — все хотели знать, как я себя чувствую. Тогда я отправил несколько лаконичных успокоительных эсэмэсок; в подобных случаях достаточно оповестить людей, что ты не покончил с собой, чтобы не волновались зря. Я действительно не покончил с собой — я сидел и напивался в обществе нового друга, отец которого умер где-то в Бретани. В каком-то смысле это тоже напоминало самоубийство. Меня одолевали странные чувства, совсем не обязательно вызванные алкоголем. Честно говоря, я не ощущал себя таким уж несчастным. Просто в какой-то момент мне показалось, что сейчас, вдали от всех, я впервые в жизни оторвался от привычной среды. Я утратил всякую связь с тем, что составляло мое существование, словно повис между небом и землей, и от этого испытал облегчение. В эсэмэсках я написал, что у меня все хорошо, что я уехал и прошу некоторое время меня не разыскивать.

Прочитав что-то в моем лице, Бернар спросил:

— Тебе что, надо уезжать?

— Нет, — ответил я, — мне надо остаться.

Он засмеялся. Мне было приятно, что я сумел его развеселить. Ничего не выпытывая, он понял, что я тоже, как и он, пережил какое-то несчастье. Как знать, может быть, вместе нам удастся найти брешь, сквозь которую к нам проникнет улыбка, а главное — забвение?

В тот вечер я с удовольствием слушал его. Он торговал бритвами. Я ахнул. Но он не видел в этом ничего особенного. Он вообще никогда не обращал внимания на символы. Его отец продавал галстуки, а он брил шеи. Продавал лезвия для той же части тела, которую обслуживал его отец. Будь у него сын, подумал я, ему бы надо заняться торговлей веревками. Их семейный бизнес крутился вокруг шеи. И с каждым поколением кольцо сжималось. Угроза шее росла. Я уже прилично набрался, когда поделился с ним этой теорией. По-моему, он меня не понял. Тем более что у него имелась собственная:

— Для моего отца галстук был лучшим средством, чтобы не слететь с катушек. Повязать на шею галстук все равно что поставить корабль на якорь.

Я задумался над этим образом. Может, именно это подспудно привлекало меня в галстуках? Повязка, рубцующая раны, нанесенные детством без руля и ветрил.

Затем Бернар показал мне отцовскую коллекцию галстуков. Открывая очередной чемодан, он горестно вздыхал: «Жалко, как много осталось непроданных». Воображение нарисовало мне образ умирающего старца, который и в агонии думает об одном: «Ну что за хрень! Помирать на куче нереализованного товара!» Мы с искренней печалью перебрали все галстуки. Галстуки-сироты. Бернар рассказал, с какой любовью относился к ним отец:

— Понимаешь, для него это была не просто работа. Он прямо-таки помешался на галстуках. Думал как галстук, жил как галстук, наверное, и умер как галстук…

— И был по-своему прав. Галстук, знаешь ли, это… затягивает, — ответил я.

И мы оба расхохотались. Давненько не случалось мне так надраться, как в тот вечер. Тело, еще находившееся под действием анестезии, утратило способность реагировать позывом к рвоте или печеночной коликой (горе повышает сопротивляемость).