Что ты видишь сейчас? - Силла Науман

— Что ты видишь сейчас?

Это ее постоянный вопрос. Тревога о том, что я вижу в ней. Я не знаю до сих пор, какого рода беспокойство ее терзает, что именно мне нельзя видеть, но я чувствую ее страх. Она отворачивается и выходит из квартиры. Пальто расстегнуто, каблучки стучат по лестнице. Я слышу, как двери подъезда захлопываются за ней. Где она сейчас? Куда она пошла? Кто смотрит на нее сейчас?

Есть способ побороть ее тревогу, помочь ей, а значит, и себе, и детям. К ее возвращению домой ужин должен быть готов, стол накрыт. Анну надо сразу усадить за стол, не оставляя ей времени на сомнения и размышления. В начале нашего брака я еще не понимал значения ужина. Не понимал, почему мы так часто ссорились, как только она появлялась дома, а потом выглядела такой злой и зажатой. Я весь день нетерпеливо ждал нашей встречи и радовался, что вечером мы выпьем по бокалу и обсудим, куда пойдем ужинать. У нас еще не было детей, и я уже неплохо зарабатывал в клинике. Мы жили в самом центре Латинского квартала, вокруг было много ресторанов и кафе. Выбор оставался за нами, весь город был у наших ног, вся жизнь. Но, встретившись, мы сразу начинали ссориться, обстановка накалялась всего за несколько минут, Анна даже не успевала снять пальто.

А потом я научился этому трюку с едой. Сначала я не думал, что он будет удаваться каждый день. Но потом убедился, что это действительно удачная идея, и ужин стал своеобразной игрой для нас двоих. К счастью, я всегда любил готовить и с удовольствием стал тратить все больше времени на покупку продуктов и изобретение новых рецептов.

Одним из оригинальных правил этой игры было то, что Анна, несмотря на всю любовь к семье, собравшейся вокруг накрытого стола с многочисленными яствами, ела очень мало. А еще она не могла усидеть на месте даже несколько минут. Из вечера в вечер повторялось одно и то же. Анна пробовала главное блюдо, хвалила меня, потом клала себе одну картофелину, немного соуса и несколько листиков салата, которые поливала майонезом. Каждое кушанье она тщательнейшим образом изучала на предмет вкусовых качеств и аналогий, какие-то ингредиенты определяла сразу, а над некоторыми специями и бульонами немного размышляла. У нее было очень острое восприятие вкусовых оттенков, она могла уловить в соусе кисло-сладкий вкус апельсина, который практически невозможно отличить от других цитрусовых. Так же хорошо она всегда чувствовала травы и специи, даже если их было совсем немного.

Анна любила еду, но не из-за вкуса. Она мало ела, однако никогда не сидела на диетах. Я не слышал от нее, что она боится поправиться или что ей нужно похудеть. Но она все равно не ела. Отгадав все специи и ингредиенты блюда, она откладывала приборы, делала глоток вина и поднималась, чтобы взять что-нибудь в руки.

Это могли быть новые стеариновые свечи, купленный ею хлеб из пакета в прихожей, немного соли, салфетки, банка с острым индийским карри или лаймовым маринадом, который она добавляла в каждое блюдо. После этого она могла проглотить еще несколько кусочков свежего багета, политого соусом. Анна отламывала куски хлеба и медленно их крошила, пока на столе перед ней не вырастала гора крошек.

В то время я удивлялся тому, что Анна ела мало, но хорошо разбиралась в еде, всегда интересовалась разными рецептами. Временами ее ритуалы у стола утомляли меня, и я пытался менять правила этой игры. Но больше всего меня раздражало и одновременно веселило завершение ужина — десерт.

Анна любила выпечку. Багеты, круассаны, печенье, торты составляли ее главный рацион. Она сама хорошо пекла и знала все самые лучшие булочные и кондитерские в Париже.

После ужина Анна всегда прибиралась на кухне одна. А потом брала с собой бокал вина — отношение к вину у нее было такое же трепетное, как к еде: она наливала его в бокал, смаковала, но никогда не допивала — и шла в гостиную. Мы все собирались там, вместе с детьми и их друзьями, если они заходили в гости, включали музыку или телевизор и доставали принесенные Анной пакеты. Она никогда не раскладывала сладости, а вываливала все прямо на кофейный столик и жадно начинала отщипывать кусочки от понравившихся булочек. Девочки уже давно перестали жаловаться на ее манеру оставлять после себя обкусанные печенья и привыкли сразу же придвигать к себе то, что хотели съесть.

К сладкому никогда не подавался кофе. Когда уже почти все было съедено, Анна удивленно спрашивала меня:

— Может, ты хочешь кофе?

Если я соглашался, она ставила передо мной поднос с чашкой, но сама вечером никогда не пила ни кофе, ни чай.

Десертный ритуал заканчивался тем, что Анна собирала крошки, картонки от пирожных и шуршащие пакеты в мусорное ведро и выносила к контейнерам во дворе. Я слышал ее шаги на ступеньках, скрип двери на улицу и снова приближающиеся шаги. Она входила в гостиную со вздохом облегчения, и в этот момент наконец наступало время вечернего отдыха. Иногда мы гуляли или ходили в кино, выпивали по бокалу вина в ресторане одни или с друзьями или просто оставались дома с девочками. Тогда она доставала свой коврик для йоги и растягивалась с ними на полу в недоступном для меня духовном сеансе для посвященных.

Каждый вечер мы играем в одну и ту же затейливую игру, и я всегда нежно и осторожно обманываю ее страхи. Мы знаем эти правила наизусть, но нам никогда не бывает скучно. Меня пугает только, что рано или поздно от игры можно устать и однажды Анне больше не будет весело.

* * *

Возле нашего подъезда часто продает цветы маленькая сгорбленная женщина с желтым ведром, по какой-то неведомой причине выбравшая именно этот тихий квартал, а не людный бульвар в сотне метров отсюда. Когда я прохожу мимо, она дотрагивается до меня. Ощущение ее легкой руки, само прикосновение злит меня. Я совсем рядом с домом, почти донес тяжелые пакеты, и вот она стоит на пути со своими цветами. Целый день я пребывал в суете под взглядами сотен глаз. И только я собираюсь оказаться в домашней тишине и покое, смыть с себя страдания пациентов и уличную пыль, снять ботинки, побыть один, как она хватает меня своими крючковатыми пальцами. К тому же называет меня «доктор», а это означает, что ей понадобится моя консультация.

Предупреждая движение ее руки в мою сторону, я останавливаюсь возле цветочницы и достаю купюру. Она тотчас выбирает букет и тщательно перевязывает стебли цветов резинкой. Я протягиваю ей деньги, не спрашивая о цене, а она берет, не глядя, и не делает никаких попыток дать мне сдачу. Я заставляю себя произнести «спасибо» и «доброго вечера», быстро захожу в подъезд, не слушая, как она говорит, чтобы я отдал букет la belle madame.

Я поднимаюсь в квартиру и сразу ставлю цветы в воду.

Анна благодарит меня за эти букеты. Сам я не замечаю их красоты, перед моими глазами стоят грязные узловатые пальцы старухи, желтое ведро, городская суета, толпы уставших людей с потухшими глазами.

Я и любил, и ненавидел Париж. Временами в голове была лишь одна мысль — сбежать как можно дальше отсюда. Но Анна хотела жить только в центре города, посреди его шумного и грязного хаоса она чувствовала себя как дома. Ни в одном другом месте она не ощущала себя такой свободной. В мыслях я часто возвращался на Удден, в тишину Северного моря, и на берега Атлантики, где песок и воздух пропитались морской солью. «Туалетный человек», подметающий цементный пол, смешался с отцом Анны и с Эме. Вместе они стояли перед домом на Уддене или на улице в нашем квартале, а я метался за их спинами, соединив в себе все эти три образа. Я поворачивался к Анне, одетой в летнее легкое платье. Ее тело просвечивало сквозь ткань. Я спешил к ней с пальто в руках, чтобы согреть ее, но она повернулась, ушла вперед и, завернув за угол, исчезла из виду. Улицы опустели, все исчезло.