Призраки оперы - Анна Матвеева

Согрин ждал старости, как заключенный ждет освобождения, солдат – дембеля, а девушка – свадьбы. Ждал, когда ангел махнет крылом – поехали!

Татьяна пила вино, читала книги и видела сны.

Однажды ей приснилось, что она звонит домой любимому. Звонит из театра – внизу на вахте есть старый телефонный аппарат, руки после него пахнут железом. Трубку в квартире Согрина берет неведомая мать Евгении Ивановны и начинает ласково говорить с Татьяной, объясняя, что Женечка и Согрин ушли в оперный.

– Знаете, – лепечет старушка, – я так рада, что они куда-то вместе пошли. А вы рады за них?

Там же, во сне, Татьяна выбежала на улицу, оттолкнулась ногой от тротуара и взлетела. Она летела рядом с собственным окном и видела за стеклом саму себя в слезах, с бутылкой и книгой. Потом она поднялась еще выше и на облаке над крышей обнаружила хмурого слежавшегося ангела. Ангел почесал спину, отщелкнул в сторону пожелтевшее, как из подушки, перо и спросил:

– А зачем тебе дали крылья, если ты летаешь так редко?

Татьяна испугалась и начала падать, ангел ворчал и ерзал на облаке, будто кот, пытающийся найти себе удобное место.

Наутро Татьяна силой затолкала себя в троллейбус и высадила на площади, где стоял новый, отменно уродливый памятник, цвели клумбы и работал фонтан. Татьяна разглядывала прохожих и вспоминала слова Согрина: однажды он сказал, что хочет стать таким же, как все, – просто жить и не мучиться красками… В тот день на площади, над горькими и пыльными цветами Татьяна поняла, что больше не будет пить. Будто бы это была чужая воля, чье-то желание, которое требовалось выполнить собственными руками… За два часа до вечернего спектакля она вылила все вино, припрятанное в разных уголках квартиры, и пела тем вечером, как будто в последний раз или, наоборот, в самый первый. Она сама слышала свой голос – тот, который ни о чем не спрашивает, но о котором ее саму обязательно однажды спросят.

Вечером Оля сказала матери:

– Тебе звонил мужик.

Бабушка возмутилась:

– Как ты смеешь быть такой грубиянкой! Я запрещаю тебе ходить к этим соседям, поняла меня? Ишь, нахваталась! Еще художники называются!

– Что плохого в слове «мужик»? – удивилась Оля.

А Татьяна спросила:

– Какой мужик?

Илья, книжный друг, вернулся из заключения, и первое, о чем он спросил Татьяну по телефону – что она сейчас читает? Татьяна позвала его в гости, ждала паренька-книготорговца, а пришел вместо него мужчина-писатель.

После освобождения Илья каждую минуту переживал торжественно и радостно, а перемены в стране, которых страдающая Татьяна почти не заметила, воспринял как личный подарок. Счастливый, сияющий ясной лысиной Илья ничем не напоминал Согрина, и с ним Татьяна могла говорить, не опасаясь споткнуться на очередной ступеньке. Согрина Татьяна любила, а Илью нет, поэтому она исцелялась, кормилась его теплотой и заботой. Превращение в писателя выглядело игрой, и только когда Илья впервые принес вместо чужой книжки свою собственную, с автографом, диагонально расчертившим страницу, стало ясно, что игра закончилась. Татьяна долго не решалась взяться за эту книгу, ходила вокруг нее кругами и думала, что в рукописи спрятаться невозможно, и если близкий человек вдруг стал писателем, для нас он будет торчать из книги, как из выросшей одежды, узнаваться и проговариваться, а Илья в считанные дни стал для Татьяны близким человеком. Он любил ее спокойно, терпеливо, и это чувство ничем не походило на красочное, судорожное обожание Согрина. Не пламя, а ровное тепло – на таком можно готовить пищу и согревать одежду.