Ветер противоречий (сборник) - Сергей Телевной

Джип Регинкиных черножестких корешей стоял сразу за углом цыганского квартала. Недалеко безнадежно и безрезультатно завывал застрявший в кювете москвич-каблук. Машина, кажется, была чем-то перегружена. Озабоченный водитель периодически выглядывал из кабины под колеса. Ты, только что пострадавшая автолюбительница, посочувствовала бедолаге.

— Эй, Натка, пипетка одноразовая! Ты где шляешься? — гладкошерстная Регинка высунула свой «паяльник» из окна джипа.

— Да я…

— Знаем, знаем, что ты врюхалась, — перебила Регинка. — Сейчас поедем и вытащим. На, вот только этот пакет оттащи в дом барона, и поедем.

Не успела Регинка сунуть тебе пакет, как якобы застрявший москвич взревел и через доли секунды уже затормозил возле джипа. Как вороны, из его утробы выскочили омоновцы в масках и набросились на вас. Черножесткий, что был за рулем джипа, уже распластался руками на капоте и светился мраморным затылком.

— Отдел по борьбе с незаконным оборотом наркотиков, — прозудел у него над ухом невесть откуда взявшийся гражданский. — Вот и приехали…

Регинка, превратившаяся на глазах в перепуганную малолетку, обхезавшаяся до полусмерти, с пакетом в руках и уже в наручниках, скулила:

— Дяденька, это не мое…

— Уметайся отсюда, прошмандовка! — это тебе гаркнула маска.

Ты, ополоумев, метнулась прочь. Полквартала бежала, не чувствуя ног и боли в груди. Лишь в висках стучало наотмашь хлесткое: «Прошмандовка, прошмандовка…» Только Сашка Тупяков, по-школьному — Тупорылый, тебя так обзывал, после того как в девятом классе ты ему отказала. Еще потом он сцепился один с твоей компанией, пытавшейся с ним разобраться «за прошмандовку».

Судорожный лифт поднял тебя на твой этаж. Ключ нервически ковырялся в замочной скважине, пока дверь не открылась. Ты повалилась снопом на отзывчивый диван. «Прошмандовка… прошмандовка…» Конечно, это был тупорылый Сашка. Хотя ты слышала, что твоего одноклассника убили в Чечне. Бесцветные глаза в прорези маски, куцые пальцы на автомате. Это точно был Сашка. Значит, не убили, значит, жив. И тебя не подставил. А Регинка, сука паршивая, наркоту тебе совала. А Сашка выручил… А ты его — «тупорылый», а он тебя — «прошмандовка».

— А не пошла бы я на фунт в глубину!.. — взвилась ты от осознания ситуации и от боли в груди.

Надо перетянуть грудь платком, решила ты. Встала, бросила взгляд в окно. Там, на пустыре, вокруг твоей Оки суетилось несколько человек. И среди них… твоя бабушка. Откуда?!

Ты сбежала вниз, поспешила к машине. Волоконца твоих нервов лохматились химическим ветром — у тебя тряслись руки. Вялые ноздри едва скрадывали горловой хрип, ты на бегу осторожно откашливалась, не открывая рта.

Почти протрезвевший, похожий теперь на актера Караченцова, Коляныч стоял наизготовку с тросом, закрепленным к его москвичу. Два пивных толстяка с автостоянки поддомкратили Оку. Всем процессом руководила твоя бабушка.

Оказывается, Ромик со сквозными коленками позвонил в дом престарелых, наябедничал твоей бабуле, что ты разбила Окушку. Та, не сказав тамошним сиделкам-смотрелкам ни слова, «зафрахтовала» первую попавшуюся машину, примчалась к своей Нателле на выручку.

— Давайте, ребята, тащите машину на стоянку, — дала она команду, когда Окушку удалось сдернуть с железобетонной плиты. — Я завтра расплачусь…

— Уе… бабка, отсюда! — беззлобно ругался Коляныч, тем самым давая понять, что работает безвозмездно. — Трос сорвется, как вмандяхает!..

— Да я сейчас расплачусь, — заспешила ты внести свою лепту в операцию и зашелестела неприкосновенными сторублевками.

Толстяки со стоянки, в отличие от Коляныча, гонорар за усилия получить были вовсе даже не против.

— Дай сюда, — бабушка взяла у тебя деньги и расплатилась с помощниками не так щедро, как хотела ты.

— У-у какая… — как бы по-детски обиделся один из них.

— Ребята, фонари-то выключите, день-деньской на дворе, — дала в ответ ЦУ бабуля, — как раз сэкономите на бутылку… — и, не обращая внимания на возражения толстяков, обратилась к тебе: — Ну что, внученька, пойдем… Я уж сегодня у тебя переночую.

— Бабулечка, родненькая, пойдем домой! Я тебя больше никуда не отпущу… — и ты повела ее домой, не обходя вяло цепляющийся за одежду репейник.

— У-у, какая бабуля, — со старомодной интонацией протянул один из пивоваренных сторожей, явно зауважав деятельную «гостью из прошлого».

Избоченившиеся фонари, несвоевременно погашенные пивными толстяками, подслеповато проследили за тобой, удалявшейся с бабушкой. Под их покровительством осталась настрадавшаяся Окушка в ряду нескольких легковушек с расквашенными мордашками. Им, фонарям, в принципе было все равно, что на аккуратном задике Окушки — ученическое «У». А вот ты чувствовала себя провинившейся ученицей. Самозабвенно вдыхала своим резным носиком старческий дух бабулькиной одежонки и думала о Сашке-омоновце, оказавшемся совсем и не тупорылым, а отличным парнем.

Над истоптанным репейником и взрытой чернью пустыря выстилался весенний, почти без химдыма, ветер.

Пермь

Рассказ

Утробный скрежет искалеченных шестерен и нервных тросов вырвался из лифтовой шахты и огласил весь подъезд. Лифт застрял, не дотянув до безнадежного десятого этажа. Все четверо, находившихся в лифте, зависли в братском гробовом молчании на двадцатиметровой высоте. И в разной мере испугались, физически ощутив под ногами зияющую бездну.

— Почему вы решили, что двадцать метров? — попытался усомниться скромный чиновник Федор Лукич, оказавшийся в этом лифте и в этом доме по любовной нужде.

— Это не я решил, — огрызнулся мастер из профтехучилища, тайно ненавидевший многоэтажки. — Мать их за ногу, понастроили скворечников, братских могил, — выплеснул он яд злости за свою «детскую болезнь» высоты.

Когда-то он сам работал на стройке, сорвался с лесов, покалечился. Потом перешел в профтехучилище обучать шелупонь с городских окраин профессии каменщика. Сам, однако, старался выше второго этажа без нужды не забираться. Передавал практикантов бригадиру «на земле». А сейчас вот приходится жить бобылем в съемной квартире у скучной пенсионерки на десятом этаже.

Подъемный механизм еще раз басовито проскрежетал, судорожно встряхнув беспомощную кабину лифта.

— Вот и похоронный марш, — нервно пошутил наставник трудовых резервов.

— Токката ре минор, Бах!.. — иронично высказалась филармонистка Лидия с французской бледностью в лице. Она нескрываемо презирала трусливое мужичье. Хотя что ей эта человеческая шелуха! Французская бледность даже сейчас, в минуты смертельной опасности, — музыка. Ее сердце — оба сердечных желудочка — переполняет высшая форма полифонической музыки. Кишечник свернулся изысканным скрипичным ключом. И лоно звучит неповторимой свирелью.