Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич

Алесь листнул еще.

«Предисловие доктора Франъциска Скорины з Полоцька во всю Бивлию...»

Алесь заставил лицо быть спокойным.

— Продаете?

— Берите, господин.

— Ну, и, скажем, сколько? — равнодушно спросил он.

— Если три рубля дадите...

Алесь повертел книгу в руках.

— Хорошо уж... Нате...

Человечек прятал деньги. Спешил прятать.

— И ладно, чтоб понять еще можно было. А то блеяние какое-то нечеловеческое. Черта в них. На селедку пустить думал — бу­мага пористая.

Алесь отошел от торговца, не чувствуя под собою ног. Все, ка­жется, было вокруг как прежде. Те же стены, площадь, облака над ней. То и не то.

Освобожденная от селедочной судьбы, лежала у него на ладо­нях книга. Лежала и молчала.

Сколько вас таких, разбросанных, битых, потрепанных, жжен­ных на огне двести лет назад, пущенных на селедку сейчас. Каж­дый желающий уничтожал. Остатки великой когда-то народной мудрости, оплеванной, опозоренной, измученной.

Торговали Скориной. Торговали древностью. Торговали всем: умом, правдой, совестью.

— Здорово, Алесь, — раздался за спиною голос Кастуся.

— Здорово. Идем? Нам далеко?

— Больше часа хорошей ходьбы, — ответил Калиновский. — Возле Дмитровского тракта. Пруды хуторские.

— Так, может, извозчика?

— Возьмем на Тверской. Возле Страстного монастыря. Прой­демся давай немного.

Спустились к Охотному ряду.

— Знаешь, что у меня есть? — спросил Кастусь.

Немного ассиметричные глаза Калиновского смеялись. Он за­сунул руку за пазуху и слегка вытащил оттуда номер газеты, ко­торую по одному виду Алесь отличил бы от тысячи других.

— «Колокол» за восемнадцатое февраля. Свеженький, считай. И в нем — первый такой за все время призыв к восстанию.

— Кто?

— Неизвестный. Подпись «Русский человек».

— Из Лондона?

— Нет, отсюда. Письмо из русской провинции. Возможно, ка­кой-либо хлопец вроде Волгина.

— Как пишет?

— «Наше положение ужасное, нестерпимое, — сурово и тихо, наизусть, шептал Кастусь, — и только топор нас может спасти, и ничто, кроме топора, не поможет! К топору взывайте Русь!..» Вот так, гражданин нигилист Загорский. Понятно?

— Положение вправду нестерпимое, — согласился Алесь. — Он прав. Как думаешь, будет реформа обманом?

— Она ничем другим быть не может, Алеська. Ругали Ростовцева, а как подох, то оказывается, он еще ничего был. Это у нас всег­да так: «Явился Бирюков, за ним вослед Красовский. Ну, право, их умней покойный был Тимковский». Слышишь, что Панин на должности Ростовцева откалывает? Номера какие?

— Ну вот. Тогда и начнем, когда поймут обман. Раньше мужика на бунт не поднять. А без него мы — перелеты, на корню отсохшие.

Шли молча.

— А у тебя что? — заметил Кастусь.

Загорский молча протянул ему книгу. Кастусь взглянул. На мгновение у него задрожали губы.

— Первая наша ласточка, — произнес Алесь. — Бедная.

— Нет, — возразил Калиновский. — Не бедная.

Он осторожно, оглянувшись, вытащил газету и, раскрыв книгу, положил тоненькие листы в середину тома. Закрыл.

— Пусть лежит. Здесь ей и место.

— А что, — согласился Алесь. — От первого славянского от­тиска и вплоть до этого. Братец ты мой, какой длинный путь!

— Определенно, еще не конец ему. — Кастусь запихнул книгу за пазуху Загорскому. — Определенно же, не конец.

Они шли как раз мимо Камергерского переулка. И тут Алесь, взяв друга под руку, сильно завернул его.

— Давай, братец, на минуту сюда.

Кастусь вскинул глаза.

— Это зачем?

— Неизвестно, когда встретимся.

Над дверью была вывеска: «Дагерротипная мастерская М. М. ГРИНЧИКА».

...В большой комнате их усадили в кресла на фоне вообража­емого туманного пейзажа. Зажимами прикрепили руки к подло­котникам, невидимой скобой поставили головы так, что ими нель­зя было шевельнуть.

— Вот так нас истязать будут, — заметил шепотом Кастусь.

— Тьфу на тебя... тьфу, — засмеялся Загорский.

Гринчик, весьма похожий на грустного журавля, погрозил пальцем.

— Молодые люди, это не есть шутка. Не у всех хватает духу, даже не смеясь, просидеть перед камерой обскурой пять минут. Вам один снимок?

— Два.

— То десять минут, — с видом равнодушного инквизитора от­метил грустный журавль. — И не шевелиться, если не хотите по­лучить вместо лиц фату-моргану.

— А если не будем — она не получится? — спросил Алесь.

— Я имею парижскую медаль. Я привез удивительное новше­ство сюда. Обид на меня нет. Я делаю исключительно на серебре. Не то что некоторые «новаторы» — на медных пластинках. Они бы бумагу придумали или полотно, как художники. Это ведь дико! Человек делает хороший дагерротип раз, самой большое — два в жизни. Он должен быть вечен, дагерротип. И для внуков, коих у вас, видимо, пока нет.

Их закрепили так, что шевельнуться было нельзя. Гринчик по­ложил Библию на колени Алеся.

— Вот так. Вы интересуетесь старой книгой, господа студенты. Вы словно задумались на минуту. Меланхолии в глаза. Представь­те себе: вы задумались над судьбой зтой книги. Эта судьба вас интересует.

— Представьте себе — она нас действительно интересует, — заявил Кастусь.

— Тем лучше. Не моргайте.

Засипел калильный фонарь. Серебряная сеточка начала лить прямо в глаза нестерпимый свет.

...Когда они, наконец, вышли на улицу, резало в глазах. Расти­рая одеревеневшие мускулы шеи, Кастусь захохотал:

— Как, ты скажи, с виселицы сняли. Вот, наверно, оболтусы получатся? Ужас! Глаза остановились, лица неестественны.

— Ничего, «для внуков» сойдет. Полагаю, однако, ничего по­лучится. Видел я дагерротипы. Вполне естественно. Конечно, не портрет, но нам будет ничего. Память.

Окрикнули извозчика. «Ванька» поспорил за цену и повез.

— Как Виктор? — спросил Алесь.

— Опять стало хуже. Очень хочет увидеться с тобою.

— Пусть берет у меня деньги и едет, — злобно от неловкости произнес Алесь. — Или на Мадейру, или в Италию.

— Пожалуй, ты прав.

— Деньги завтра же пошлем.

Алесь опечалился и не хотел, чтобы это заметили. Перевел раз­говор на другое.

— Людвик Звеждовский где?

— В Вильно. Начал работу там.

— Надо ему связаться с моим Вацлавом. У него много друзей среди молодежи.

«Ванька» тикнул было на них, услышав незнакомый язык, и опять увял, словно уснул на облучке.

— А Валерий?

— Инспектор егерского училища в Соколке.

— Это что, специально Гродненщина?

— Надо и там кому-то быть.

— Домбровский как?

— По-прежнему, в Академии. Он ведь моложе.

...Через окно были видны голые деревья, редкие домики дале­кой окраины, зеркало двух небольших овальных прудов. За стола­ми сидели парни из московского землячества. Четверо.