История одной семьи - Роза Вентрелла

Первые месяцы я училась довольно прилично. Сестра Линда часто хвалила меня, разжигая во мне желание добиться успеха. Неудачи богатых девочек дарили надежду, что вне мира, где я выросла, действуют другие законы, лишенные предопределенности, что каждый может выстроить свое будущее исключительно благодаря собственным достижениям. Я по-прежнему с восхищением смотрела на некоторых своих одноклассниц, на их красивую одежду, выглядывавшую из-под халатов; следила за манерой говорить, оценивала словарный запас, который всегда казался мне богаче моего. И, вынужденно соглашаясь с тем, что в определенном смысле они лучше меня, я признавала справедливость издевок Паолы Касабуи, ставшей моим злейшим врагом. У Паолы, дочери известного адвоката из Бари, были блестящие длинные волосы, словно у куклы, и хорошо заметные формы. Она держалась открыто и своей быстрой напористой речью могла ошеломить любого собеседника. Паола мечтала стать королевой мира. Та же Магдалина, только ее образованная версия.

Иногда Паола останавливалась, чтобы оглядеть меня: руки в боки, подбородок вызывающе вздернут вверх.

— Де Сантис, — цедила она сквозь зубы. — Интересно, как тут оказалась такая замарашка?

И даже если во мне бурлила злость, я молчала, потому что за серыми стенами школы лежал путь к свободе, и я никогда не позволила бы чужим насмешкам встать у меня на пути.

По утрам мы по-прежнему встречались с Микеле, и я во всех подробностях рассказывала, что случилось со мной в школе. Рюкзак у Микеле всегда был почти пустой. Только куча каких-то записей шариковой ручкой, строчки которых сплетались между собой в глубинах электрической синевы ткани рюкзака.

— А книги ты не носишь? — спрашивала я у него.

— А зачем? Я их наизусть знаю.

Микеле не питал особой симпатии к своему учителю литературы, которого называл зомби: высокому, очень худому, с кожей как папиросная бумага и темными кругами под глазами; на висках — пучки ярко-синих жилок.

— Гребаный засранец, — бросал мой друг. — Когда-нибудь он будет иметь дело со мной.

Я с недоумением смотрела на него. Моя новая школа создала пропасть между прошлым и настоящим, и теперь наш район часто казался мне совершенно незнакомым местом.

— Мике, ты же знаешь: если не будешь учиться, тебя исключат.

— Да насрать, Мари, меня тошнит от школы.

Мы шли так оставшуюся часть пути до Петруццелли, обсуждая во всех подробностях нападки Касабуи и зависть богатых, но не особенно сообразительных девушек. Потом я пародировала сестру Линду, подражая ее акценту и гортанному голосу, и мы хохотали во все горло, пока не приезжал автобус.

— Увидимся завтра, — прощался Микеле, почесывая затылок.

Я улыбалась, глядя, как он кривляется и подбрасывает свой рюкзак, чтобы привлечь мое внимание. Круглое чистое лицо мальчишки, который всем нравился. Люди считали его безобидным, слишком молчаливым и вежливым, не способным обидеть даже муху. Мы почти забыли, чей он сын. Иногда, когда мы с Микеле были рядом, я вспоминала, как в детстве боялась, что он внезапно вытащит на свет скрытое зло, унаследованное от отца; ту черную смолистую жижу, которая рано или поздно изменит его даже внешне. Со временем я убедила себя в нелепости этой мысли, но иногда она возвращалась и мучила меня по ночам. Сны всегда были одинаковыми, они пугали не только образами, но и запахами, надолго застревавшими в ноздрях после пробуждения: вонь кошачьей мочи и гнилых водорослей.

Во сне я бродила в каких-то камышовых зарослях, а потом замечала знакомые развалины Торре Кветты. Я присаживалась среди камней, чтобы украдкой понаблюдать за морем. И тут вдруг замечала Микеле: он лежал на песке, безмолвный и выпотрошенный, черви выползали у него изо рта и глазниц, он протягивал руку, еще живую, чтобы попросить помощи, но я кричала и просыпалась, а потом прибегала мама проверить, что со мной случилось.

— У тебя слишком живое воображение, Мари, твой мозг не отдыхает даже ночью. Это потому, что ты была лунатиком в раннем детстве.

Винченцо ворчал, поскольку мои крики его будили. Он ругался на меня, потом отворачивался и говорил, чтобы я больше не смела шуметь и мешать ему высыпаться, поскольку утром ему надо на работу. Но однажды вечером именно Винченцино заставил меня понять смысл этого сна.

Рождество почти наступило, и наш район принарядился к празднику: разноцветные огоньки на балконах, звезды на фасадах, праздничные вертепы, которые кое-кто из стариков собственноручно соорудил у входа в дом. Все это создавало почти волшебную атмосферу. Сестра Линда на уроке задала нам написать сочинение о значении праздника Рождества. И я рассказала о чарующих огоньках, о радости в сердцах детей, ждущих подарков, о семье, собравшейся вместе, — и бабушка Антониетта, и даже бабушка Ассунта с тетей Кармелой, — о чистке мандаринов за игрой в лото, когда бабушка Антониетта вспоминала о детстве сыновей, моей мамы и тети Корнелии, и от этих рассказов в ушах раздавалось мерное «тик-так» прошлого.