Джаз в Аляске - Аркаиц Кано

Николас заметно робел, он был похож на белку, которая только что осознала, что ее запаса орехов на зиму не хватит.

– Так долго взаперти, Боб… У тебя все в порядке? Выглядишь ты неплохо.

– Ты так и не научился врать, Русский. Скажи лучше правду: архитекторы, которым поручено строительство крематория, скоро будут приходить полюбоваться моим лицом.

– Боб… Мне страшно жаль… Мне ничего не остается, кроме как уехать отсюда.

– Уехать? Но куда?

– Я пришел проститься, Боб. Я больше не могу здесь оставаться. Трудно объяснить… Здесь происходят очень странные вещи, я чувствую, что круг для нас замыкается. У Пикераса с каждым днем все больше врагов. Мы уедем и уже оттуда попытаемся тебя вытащить. Надеюсь, кое-кто в Париже нам поможет. Этот кошмар очень скоро кончится, Боб, вот увидишь.

– Я все понял, Русский, я понял. За меня не беспокойся. Все будет в порядке. Как там Клара?

– Клара… Она тоже стала частью кошмара, Боб. Не захотела прийти. Она не совсем в порядке, ну, ты понимаешь… Вся эта история немного вышибла ее из колеи…

– Ну ясно. Я ее потерял, верно?

Николас опустил взгляд и принялся суетливо рыться в левом кармане плаща, такой жест – нечто среднее между поиском револьвера и поиском пачки сигарет. В любом случае жест отчаяния.

– Я принес тебе сигареты. И парочку пластинок. У тебя есть проигрыватель?

– Ну, если не придираться, то да, это можно назвать проигрывателем. Поет он не совсем ангельским голосом, но в общем… – Боб попытался улыбнуться, ощупывая взглядом потолок, стараясь обнаружить хоть одного ангела. – Машинка так себе, но в целом…

Николас протолкнул сигареты и пластинку в щель под стекло, которое их разделяло.

– «A Love Supreme»! Колтрейн… Да это просто сокровище!

– Надеюсь, скоро ты увидишь его вживую, Боб. Говорят, в последнее время он по-настоящему крут.

– Русский…

– Да, Боб…

– Спасибо, что пришел.

– Прекрати. Это самое малое, что смогла сделать белочка из русской степи перед зимней спячкой.

Слова Николаса звучали как будто ободряюще, на самом же деле они относились к тому типу фраз-заплаток, которые лишаются всей своей значимости вне привычной для них обстановки, к той категории когда-то забавных приговорок, которые теряют свою изначальную сущность при смене контекста.

– Пока не забыл: я принес еще пластинку Мануэля де Фальи, именно ту, что ты просил.

На мгновение во взгляде Николаса зажегся огонек, глаза его заблестели, как прежде.

– Не следует задерживаться на поверхности, нужно проникнуть внутрь его музыки – ты помнишь? Послание в глубине его мелодий цвета охры… Листочки, напитанные музыкой… Я повторяю твои собственные слова, Боб, не могу поверить, что ты их позабыл.

Боб поразился этой перемене тональности у Русского. Ему никак не удавалось расшифровать тайное послание, которое Николас, без сомнения, запрятал в этих словах. Санитары-надзиратели, следившие за всем ходом разговора, тоже явно зашли в тупик. Но Боб решил поддержать игру. Все дело в том, что он никогда не обсуждал с Русским классическую музыку, и уж тем более – Мануэля де Фалью.

Боб приложил руку к стеклу. Русский сделал то же самое. Боб так и не разобрался, то ли он прощается с Николасом, то ли с самим собой, отраженным в этом стекле.

Как только Боб оказался в своей палате, он с нетерпением извлек пластинку из футляра. Посмотрел на просвет, поискал какую-нибудь надпись поверх виниловых бороздок. Существует особый город, музыкальное убежище, запечатленное на любом Диске, подумалось ему. Боб подверг тщательному осмотру обе стороны – все безуспешно. Затем он занялся картонным футляром. В нем тоже не было ничего особенного. Сообщались данные о произведении под названием «Треуголка», записанном Лондонским симфоническим оркестром со специально приглашенным сопрано – Барбарой Хауитт. На картинке изображены две женщины с мантильей в руках, а на заднем плане – двое мужчин в черном, прикрывающие лица плащами. Боб поставил пластинку и завел проигрыватель. Это была совершенно обыкновенная запись, ничего такого особенного. Боб в возбуждении шагал взад-вперед по комнате – шесть шагов туда, шесть шагов обратно, на большее места не хватало – и вдруг обратил внимание, что картонный футляр на вес как будто тяжелее обычного. Он слегка надрезал обложку бритвенным лезвием, которое давно уже стащил из кладовки. В двойном дне футляра обнаружился портрет Мануэля де Фальи цвета охры, причем не один, а сразу много: внутри лежали испанские деньги, запрятанные между листами картона банкноты по двадцать дуро.[32]На каждой из них красовался портрет Мануэля де Фальи в зрелом возрасте, абсолютно лысого и в очках. А под купюрами с Фальей нашлись еще франки и гульдены. Достаточная сумма, чтобы выехать из Нидерландов, пересечь Францию и добраться до Испании.