Холодно-горячо. Влюбленная в Париж - Юмико Секи

Совсем сбитая с толку, мама наконец уговорила меня показаться врачу. Но какому именно? Ни она, ни я раньше никогда не слышали слова «анорексия». Впрочем, разве я была по-настоящему больна? Я так отощала, потому что не ела: это было совершенно логичное последствие.

Но, конечно же, дело было вовсе не в худобе. Болезнь гнездилась где-то в мозгу, я это знала. Мое психическое состояние было далеко от нормального.

Прошло довольно много времени, но месячные так и не появились. Меня это беспокоило, ибо, в противоположность тому что обычно рассказывают об анорексии, я не противилась созреванию. Сексуальность не внушала мне отвращения, напротив, мне не терпелось стать взрослой. А отсутствие месячных словно возвращало меня в прежнее асексуальное состояние. Я попалась в свою собственную ловушку.

Мальчишки видели, что я сильно похудела, но не знали, что внутри моего тела таится неисправность. Такая обманчивая ситуация мешала мне заводить новые любовные связи. Я больше ничего не разделяла с другими, чувствуя себя абсолютно иной.

Посоветовавшись с мамой, я решила проконсультироваться у гинеколога. В приемной сидело множество беременных женщин и ни одной юной девушки. Те, кто собирался делать аборт, сюда не приходили. Женщина-врач, которая меня осматривала, впервые столкнулась с подобным случаем. Даже здесь «анорексия» была отнюдь не распространенным термином. Мне назначили гормональные уколы, чтобы месячные нормализовались. Это оказало нужное действие, но не излечило меня полностью.

В то лето, во время страшной жары и сильной влажности, я ни разу не вспотела.

Былая слава «Рок-шопа» клонилась к закату. Молодежь непостоянна и все время ищет новизны. Появилась мода на огромные дискотеки, открытые с шести вечера. Меня не привлекали эти открытые для всех желающих заведения. Кроме того, Юнко больше не бывала в Токио. С самого ее отъезда я не получала от нее никаких вестей и даже не знала, как с ней связаться. Одной мне не хотелось никуда идти. Но это было уже не важно.

В ноябре в лицее устраивали праздник. Классные комнаты преображались в выставочные экспозиции и сцены для выступлений, где демонстрировались различные таланты учениц.

В моем особом состоянии — творческом и сверхактивном, я собиралась не только представить на выставку свои картины, но и сама разместить их. Я задумала целую художественную инсталляцию из красочных панно и цветных лент, тянущихся по всей комнате, и накануне открытия праздника с воодушевлением принялась за работу. Много дней перед этим я почти не спала — надо было успеть закончить картины, — но, охваченная возбуждением, не чувствовала ни малейшей усталости.

Держа в руке нож, я взобралась на стремянку, чтобы закрепить конец ленты на потолке. Внезапно все кругом почернело. Зрение и слух отключились. Я упала на пол, с грохотом обрушив лестницу. Кровь заструилась по моей руке, в которую при падении вонзился нож.

— Наконец-то вы очнулись!

Голос, который я услышала, показался мне смутно знакомым. Это была лицейская медсестра. Пока я была без сознания, меня перенесли в комнату отдыха.

— Мне нужно закончить инсталляцию.

Я попыталась приподняться, но оцепеневшее тело и тяжелая голова не позволили этого сделать.

— Об этом не может быть и речи! Вы себя чуть не убили.

На моей левой руке была повязка — я не могла понять почему. Медсестра приподняла мое исхудавшее запястье, чтобы прощупать пульс. Ее брови нахмурились.

— «Скорая» уже едет. Нужно, чтобы вас осмотрели в больнице.

В самом деле, давление у меня было намного ниже нормы.

В больнице врачи попытались выяснить причину моего обморока. Это было ненормально — вот так потерять сознание; у меня заподозрили некую органическую дисфункцию. Проверили мозг и сердце; никаких мозговых нарушений не обнаружилось, и версия эпилептического припадка была отвергнута. Зато электрокардиограмма показала, что сердечный ритм у меня более медленный, чем у олимпийского чемпиона по марафонскому бегу.

— Неудивительно, что ваше сердце на мгновение остановилось, — сказали мне. — Вам требуется углубленное обследование под наркозом.

Это не был осмотр как таковой. Речь шла о тонком хирургическом вмешательстве, которое нельзя было произвести немедленно — для этого требовалась госпитализация.

Результат обследования не принес ничего особенного. Так я и думала. У этих врачей не было никакого воображения — они занимались болезнями тела, а не души.

В конце концов я сама попросила отвести меня к психиатру.

Это оказался человек лет сорока с невозмутимым лицом. У него были седеющие волосы, пристальный взгляд и доброжелательные манеры.

— Я не буду выписывать вам таблетки, — сразу сказал он мне. — Это совсем не то, что вам нужно.

Эти слова вызвали у меня доверие: он догадался о моем отказе глотать что бы то ни было, включая таблетки. Его низкий глухой голос оказал на меня умиротворяющее воздействие.

— Дым вас не побеспокоит? — спросил он, зажигая сигарету. — Угощайтесь, если хотите…

Он протянул мне пачку «Реасе», сигарет старого образца, без фильтра, очень крепких. Я отказалась и стала просто наблюдать за клубами пряного дыма.

— Что-то не так… Расскажите мне.

О чем? Мое детство казалось лишенным всякого интереса. Заурядная семья, никаких драм. У меня не было причин страдать.

Врач докурил сигарету и достал из ящика стола трубку. Аромат табака был еще лучше, чем от сигарет. Я чувствовала, что погружаюсь в невесомость.

— Расскажите, что вас волнует.

Я попыталась отыскать в своих детских воспоминаниях первый случай возмущения: это было мое детское непонимание, когда мама рассказывала мне о военных годах. Помню, что была потрясена не ужасами воздушных налетов, а крайним послушанием народа, его отрицанием личности.

Он слушал меня, куря трубку.

— А ваш отец? Вы хорошо с ним ладили?

Отец мне ничего не рассказывал. Он не так-то просто раскрывался и ничем не проявлял своих чувств. Никогда не читал мне нотаций, но никогда и не баловал. Ни ненависти, ни любви. И даже тот факт, что я была девочкой, а не мальчиком, никак не влиял на его отношение ко мне. Его сдержанность была результатом довоенной системы воспитания; я не припомню, чтобы он когда-нибудь шутил.

Врач слушал меня, не перебивая. Через полтора часа он вытряхнул пепельницу и спросил:

— Вы собираетесь прийти снова?

Я не была полностью убеждена в лечебном эффекте этих сеансов, но аромат его трубки мне нравился. К тому же возможность выговориться принесла мне реальное облегчение.

Это было началом долгой череды консультаций.