Орелин - Жан-Пьер Милованофф

Зазвонил телефон. Она подошла и низким голосом заговорила в трубку, повернувшись ко мне спиной:

— Да… да… хорошо, приеду попозже… нет проблем… ну да, конечно.

Я уже съел один круассан и принялся за второй.

— У нас еще целый час, чтобы поболтать.

Поболтать! Отвратительное слово. Но я промолчал: трудно что-либо возразить, если у тебя набит рот. Что самое мучительное, так это та нежность, с которой она говорила по телефону. Я-то в своем безумии вообразил, что некоторые интонации отныне принадлежат только мне.

— О чем ты думаешь, Максим?

— О тебе. О прошлой ночи.

Она отодвинула свой стул от стола и улыбнулась, глядя на меня сквозь растопыренные пальцы, как расшалившаяся девочка. Мы знакомы так давно, что она может позволить себе некоторые вещи. Я пытаюсь поймать ее взгляд за ладонями, пытаюсь найти в нем подтверждение тем словам, которые она шептала мне на ухо. Но она сдвигает пальцы, и теперь ее игра скрыта от меня. Если это игра. Я замечаю, что на руках у нее нет никаких украшений. Почему? Тут же, как идиот, я даю себе обещание подарить ей кольцо с рубином из моего следующего гонорара. Да, с рубином. Или с изумрудом? Из этой мысли рождается другая, еще более глупая: я должен жениться на ней.

— Максим, ты мне не сказал, как тебе понравился мой концерт? Знаешь, ведь вчера вечером был последний. Ну, скажи, как по-твоему, имею я право на шампанское?

— К сожалению, я пришел в самом конце.

— Ну и все-таки, какое у тебя впечатление?

Сегодня я знаю, что когда артист с обманчивой непринужденностью спрашивает ваше мнение о своей работе, следует ступать мягко, как кошка, втянув коготки. Все, чего от вас ожидают, — это полное и абсолютное одобрение. Сдержанная похвала или малейшая уклончивость подарит вам лишнего врага. (Примите это к сведению, дорогие друзья, если как-нибудь придете послушать меня в «Лесной уголок». И чтобы никаких жидких аплодисментов!) Но во времена моей молодости, как только речь заходила о музыке, я становился непримирим.

— Мне понравилась песня, которую я слышал. И твой голос в некоторые моменты. Все остальное надо переделать: постановку, освещение, декорации, костюм гитариста.

— Ты единственный, кто меня критикует. Всем остальным нравится, и они благодарны мне.

— Кто эти остальные? Те, что приходят посмотреть стриптиз?

Пожалуй, я выбрал не самый подходящий момент, чтобы ссориться с Орелин или обижать ее. Что за вздорная мысль — начинать сейчас эту дискуссию! Но мне не терпится доказать ей, что она идет по ложному пути, что она стоит большего, чем ее теперешние выступления. Мне так хочется быть ее наставником! И вот я уже пускаюсь в длинные рассуждения о том, что такая певица, как она, могла бы достичь большего, имей она чуть больше требовательности и вкуса. Я даю ей понять, что ее талант до сих пор не был по-настоящему использован и что ей просто необходим художественный руководитель. Все это время я не осмеливаюсь смотреть ей в глаза, ведь я лью воду на свою мельницу. Но то ли из снисходительности, то ли потому, что происходящее уже не имеет значения, Орелин слушает меня не перебивая. Она закуривает сигарету с фильтром и сидит, положив ногу на ногу. Беловатый дымок поднимается в солнечном луче. А я думаю об ее коленях. Но у меня хватает трезвости рассудка, чтобы понять, что на этот раз я вряд ли буду принят благосклонно.

Час истек. Мы выходим из квартиры. На лестнице, не обращая внимания на чувство обреченности, я все еще продолжаю разглагольствовать.

Из бардачка я достал темные очки и теперь еду против своего обыкновения быстро. На улицах оживленное движение. На повороте я пытаюсь обогнать мотоцикл с коляской, и только в самый последний момент мне удается избежать столкновения. Орелин видит, что я плохо веду машину, но не просит ехать помедленнее. Она молчит. Наверное, она думает о том мужчине с усами, который ждет ее в баре отеля. Впрочем, кто знает.

До самой Английской аллеи мы не произносим ни слова. И только там, возле моря и пальм, она нарушает молчание. Но я с трудом понимаю, что она говорит. Мне трудно сконцентрироваться. Я лишь замечаю, что говорит она тихо и спокойно, не повышая голоса, как разговаривают с возбужденным человеком, чтобы его успокоить. «Я была очень рада повидаться… Уверена, мы еще не раз встретимся… Мы занимаемся почти одним и тем же ремеслом…» Затем она упоминает какой-то давний долг, о котором не забудет никогда. Какой долг? Ничего не понимаю. Долг по отношению к твоему отцу, говорит она. Но при чем тут мой отец? Она объясняет. Это единственный человек, который ей помог и не пытался извлечь из этого выгоду. Она любила его больше, чем всех остальных мужчин. Меня сразу же пронзила мысль: так, значит, это моему отцу я обязан тем, что провел ночь с Орелин! Это ему она отдавалась, а не мне. Кто знает, в тот раз, когда она навестила его в больнице, не попросил ли он ее быть поприветливей со мной? «Не могла бы ты быть немного поприветливей с ним?» — должно быть, именно так он и сказал со своей обычной улыбкой в глубине глаз, против которой невозможно устоять. Она поняла, что означало «поприветливей», и просто-напросто уплатила свой долг посмертно, вот и все.

Такие мысли могут свести с ума, потому что они упрямы, навязчивы и никто не может вас от них освободить. Мне хотелось узнать побольше о том, что говорил ей отец, но мы уже приехали. Я остановил машину во втором ряду перед входом в «Руль». Здесь, это я знаю точно, история для меня заканчивается.

Прежде чем выйти, Орелин положила мне руку на плечо:

— Послушай, Максим, я вдруг подумала, что…

— ?

— Если ты хочешь переночевать у меня сегодня, я дам тебе ключ от квартиры. Когда будешь уходить, бросишь его в почтовый ящик.

— Спасибо, не стоит.

— Точно?

— Да.

Она наклонилась и быстро с благодарностью поцеловала меня. Я не стал дожидаться, пока она скроется за дверьми отеля, и сорвался с места. Уезжая из Ниццы, я направился в сторону Винтимильи. Поправляя зеркало заднего вида, я все повторял без конца: сегодня вечером я буду в Италии, вечером я буду в Италии…

По причинам, о которых я с позволения читателя умолчу, за двадцать дней я не написал ни строчки. Сейчас, перечитав последнюю страницу в тетради, что я обычно делаю, прежде чем продолжить записи, я не спешу вернуться к своей исповеди. Дело в том, что настоящее давит на меня. Оно навязывает мне свои обязанности, свое настроение и свою тиранию. В пятницу вечером, например, в «Лесном уголке» после исполнения пьесы в быстром темпе мне стало плохо, и меня на такси отвезли домой. В воскресенье заходил Жозеф и снова предостерег меня от недостойного (по его мнению) использования семейных тайн. Позавчера я провел вечер у Мореито в его загородном доме в Трамбле. Там я снова увидел флигель, в котором Орелин закончила свои дни. В довершение ко всему, сегодня около семи часов утра мне позвонила Зита и голосом таким торжествующим, что я уже было подумал, не собирается ли она опять объявить о счастливом событии, сообщила, что написала о нашей родственнице еще тридцать страниц, которые она перешлет мне завтра срочной почтой. Не слишком-то все это ободряюще!