Последний бебрик - Ирина Сергиевская

— Говно есть говно, — отрезал Мандрыгин и свистнул, как соловей-разбойник — распугал птиц. Хор их расстроился.

Спутники оказались на главной аллее, свернули налево, пошли к выходу. Солнце нехотя примеркло, и нежный прозрачный кобальт заливал небо. Мандрыгин тихо насвистывал что-то из «Щелкунчика», а Май думал, поглядывая на комедианта: «Куда я иду? Зачем?» Он собирался расстаться с Мандрыгиным, выйдя из сада, но не расстался. Мандрыгин остановил серебристую «Ладу», они поставили вертеп на заднее сиденье, и Май почему-то примостился рядышком. Глядя в затылок сидевшего впереди Мандрыгина, он продолжал думать: «Куда я еду? Зачем?» «Лада» затормозила на Загородном проспекте. Вертеп вытащили. Мандрыгин величественно расплатился с водителем, игнорируя сквернословия обманутого — тот ожидал получить больше. Наконец, машина уехала, и спутники свернули с Загородного в переулок Джамбула. Здесь сонно плескался зеленоватый сумрак в подворотнях, слюдяной блеск плавал в стеклах окон, и легко тянуло сыростью от близкой Фонтанки…

Май знал, что город — создание великой красоты, любви, воли, терпения — существует в двух временных потоках. Конечно, их было больше, но Май хорошо ощущал лишь два: горизонтальный и вертикальный. Горизонтальный, то есть физический поток был понятен: людская жизнь и смерть, а в промежутке горести и радости, мелкие и крупные — получение диплома, отпуск на море, оплата квартирных счетов, циклевание пола, накопление денег на покупку компьютера. В поток вертикальный — мистический, мощный поток визионерства, откровений и догадок удивительной странности и смелости, образов непередаваемой красоты или беспредельного уродства — в этот поток прорывались немногие и не всегда по своей воле. Бывало, кто-то сходил с ума, выброшенный назад, в «горизонталь». И тогда любая заурядная деталь быта — от добывания справки в ЖЭКе до вида собственной жены, которая, расставив толстые ноги и щелкая семечки, смотрит телевизор, — могла довести до самоубийства…

Шагая рядом с Мандрыгиным, Май почувствовал знакомую, опасную и желанную эйфорию — ледяной восторг души, промываемой вертикальным потоком. После эйфории пришло состояние осмысленного мечтания, когда ум и чувства не враждуют друг с другом. Все, что видел глаз, слышало ухо — отзывалось в воображении сюжетом: прихотливым или, напротив, простым, как детская считалка. Услышав за спиной чей-то крик: «Танька Поросятникова-а! Выходи-и!», — Май готов был в ту же секунду рассказать роман о жизни Таньки Поросятниковой из переулка Джамбула, но ему помешал Мандрыгин.

— Эй, сеньор, вы спите на ходу. Не споткнитесь!

Май обрушился из «вертикали» в «горизонталь» и хотел выговорить спутнику за неуместное замечание. Не успел! Начались петербургские сюрпризы, переходящие в тайны! За тридцать лет жизни в городе Май понял — тайнам несть числа.

Мандрыгин повел его в длинную — с разбитым асфальтом и кошками у мусорного бака — подворотню. Здесь они остановились около двери, окованной железом, похожей на вход в дворницкую. Мандрыгин трижды постучал кулаком. Через минуту дверь с лязгом приоткрылась. Высунулась старушечья голова в мужской фетровой шляпе и тут же молча скрылась. Дверь распахнулась. Спутники внесли вертеп в тесный коридорчик, освещенный припадочным светом болтавшейся на шнуре под потолком лампочки. Май увидел, что старухи нет! Но вопросов он задавать не стал. В Петербурге спрашивать при подобных обстоятельствах: куда, мол, старушка делась? — считалось дурным тоном, признаком недалекости. Подразумевалось, что старушка растворилась в мутной полумгле.

Мандрыгин повлек Мая в конец коридорчика, где обнаружилась еще одна запертая дверь. Артист вновь трижды постучал кулаком. Дверь открыли, но теперь это был старичок — в валенках, в ватнике, с газеткой в руке. Типичный сторож какого-то склада, разгадывающий кроссворд во время ночного дежурства. Но Май увидел за дверью не склад, а большой двор с пышными кустами сирени в центре. Старичок, впустив людей, исчез по примеру старушки. Май огляделся. Здание, из которого они попали во двор, было нежилое, а четырехэтажный дом, обрамлявший двор буквой «П», выходил фасадом на Фонтанку. Полукруглые деревянные ворота были заперты на замок и засов. В верхних этажах дома жизни не наблюдалось, а на первом, в открытых настежь окнах, мелькали повара. Густо пахло жареным мясом. Мандрыгин потянул Мая в кусты сирени. Здесь они поставили вертеп и притаились. Между ветками виднелась дверь, видимо, в помещение кухни. На ступеньке крыльца сидел человек — курил сигарету. Вид его удивил Мая: куривший был в смокинге и… головном уборе египетского фараона — золотой короне, украшенной золотыми же кобрами.

— Это фараон Эхнатон? — тихо ахнул Май.

— Тс-с! — прошептал Мандрыгин. — Это ресторан «Сфинкс». Я здесь работаю.

Тут куривший человек очень удачно повернулся — дал разглядеть свое лицо: оно было вопиюще антиегипетским и напоминало плотно набитую подушку-думку.

Лже-Эхнатон выплюнул сигарету, встал, полыхая бутафорской короной, и исчез за дверью.

— Казимир, — объяснил Василий. — Хозяин этого дела, в смысле «Сфинкса». До перестройки у нас в театре буфетчиком работал. Славный мужичок: всегда идет навстречу. Вот, дал слово, что осенью сторожем возьмет и ночевать разрешит здесь, в подсобке. Свой угол, Май, это величайший фактор! А я за будущее жилье отрабатываю, у Казимира раз в неделю выступаю. Бесплатно, конечно.

— Вы верите словесным обещаниям? — сардонически усмехнулся Май.

— Слову Казимира я верю, — твердо сказал Мандрыгин. — Он мне по гроб жизни обязан. Я ведь единственный в театре знал, что он ворует из буфета шампанское, и не выдал, когда милиция пришла. А теперь у него миллионы по разным европейским банкам рассованы, вилла в Комарово и домик в Испании!

— Да, — кивнул Май понимающе. — Тогда, конечно. Воровство сближает.

Он чувствовал, что пора прощаться. За свою жизнь Май встречал много людей и легко расставался с ними навсегда. В этом была какая-то горькая прелесть. Но сейчас он вдруг с удовольствием понял, что может — своей волей — удержать случайно встреченного человека, не дать ему превратиться в один из экспонатов памяти, а потом и вовсе выветриться из нее. Правда, Май не знал, зачем ему нужен этот уличный лицедей…

— Спасибо, друг, за то, что помог, — сказал Василий. — Дальше я сам. У меня сегодня выступление.

— А можно посмотреть? — несмело спросил Май. — Вы здесь тоже будете вертеп показывать и молитвы читать?

— Как же. Здесь самое для них место, между борщом и котлетами.

— Ну, если нельзя, то я пойду, — обиделся Май.

— Да мне, в общем, все равно. Но если хотите, оставайтесь, — пожал плечами Мандрыгин; было ясно, что ему приятно внимание.

Через минуту они втащили вертеп в кабинет Казимира.

— Рекомендую, мой ассистент, — небрежно представил Мая Василий и подло добавил: — Подает надежды.

— На кухню чтоб ни ногой! — свирепо предупредил Мая Казимир, отгоняя муху, тяжело вьющуюся вокруг короны. — А то повара жалуются, что у них продукты воруют!