Алина и Валькур, или Философский роман. Книга первая - Маркиз де Сад

«Однако же, сударыня, какая строгость… Как будто хвалить красивую женщину — преступление».

«Занятие, между прочим, не слишком обременительное… Ну, что ж, не соблаговолите ли присесть? Наша дочь только что ушла к себе. Вы ее разбудили, даже напугали. Она прибежала ко мне в смятении. Посмеявшись над страхами Алины, я ее успокоила и отправила одеваться».

«Одеваться? Что за чушь! Разве нельзя предстать перед отцом неодетой… Мы не в городе, к чему все эти церемонии?»

«Пристойность всегда уместна».

«Госпожа права, — вступил в разговор Дольбур. — Извините, сударыня, но если бы я слушался вашего супруга, то натворили бы мы с ним дел!»

«Ох! Вот теперь я присяду, — заявил президент, падая в одно из кресел. — Да, я, пожалуй, присяду: сейчас Дольбур начнет проповедовать, а мне не терпится послушать проповедь откупщика. Ну, Дольбур, продолжай же, я слушаю. Прошу тебя, остановись подробнее на гражданской доблести, на нравственных добродетелях. Да, да, пусть в твоих речах воссияет добродетель, просто удивительно, как я ее люблю!»

«Где вы предпочитаете завтракать, здесь или в гостиной?» — прервала его разглагольствования президентша.

«Там, где вам больше нравится. А куда запропастилась наша дочь?»

«Она завершает свой туалет, а затем присоединится к нам».

«Прошу вас, передайте Алине, что, если я с моим другом захочу утром ее навестить, пусть она не корчит из себя недотрогу».

«Но речь в данном случае идет о соблюдении благопристойности».

«Благопристойность… Полюбилось же вам, женщинам, это словечко! Бот уже долгое время я стараюсь уяснить себе смысл этого чужеродного слова, но до сих пор все мои усилия оставались напрасными. С вашей точки зрения, сударыня, дикари ведут себя крайне непристойно: ведь они расхаживают совершенно голыми. Но уверяю вас, ни у калифорнийцев, ни у остяков, если отец захочет навестить свою дочь ранним утром, та не откажет ему в праве войти к себе в спальню под тем смехотворным предлогом, что она только в ночной рубашке».

«Сударь, — скромно, и вместе с тем достаточно веско отвечала госпожа де Бламон, — благопристойность не является понятием абсолютным и зависит от мнения людей. В разных поясах земли она понимается по-разному, но, тем не менее, действительно существует. Благопристойность, дочь мудрости и здравомыслия, руководит нашими действиями, видоизменяясь в соответствии с обычаями той или другой страны. Если бы во Франции одевались точно так же, как и в Парагвае, то и тогда благопристойность подчинялась бы каким-нибудь иным, может быть, еще более строгим нравственным нормам и, следовательно, уважалась бы не меньше».

«Ого! Отвечаю вам — на свете существуют страны, где вообще нет ничего подобного, то, что вы считаете нормой, там не более чем химеры, зато отступления от ваших норм там вменяются в заслугу».

«Сам ход рассуждения вас же и опровергает. Какими бы страшными ни были пороки упомянутых вами народов, вы, по крайней мере, вынуждены признать, что пороки там существуют. Пороки эти бывают самыми разными, но их в любом случае избегают, их наказывают, так что в зависимости от особенностей климата и правления возникают все-таки определенные ограничения. Но если нам было суждено родиться в этой стране, почему мы не должны принять распространенные здесь нравственные нормы и правила?»

«Но ведь они абсолютно ложные».

«Неправда, говоря так, вы ошибаетесь, уверяю вас. Когда я желаю убедиться в истинности чего-либо, то не испытываю ни малейшей нужды ни в рассуждениях, ни в доказательствах. Если передо мной зло — я его проклинаю, доброе же дело совершаю с величайшей охотой».

«Ну и кто же здесь выступает в качестве непогрешимого судьи?»

«Мое сердце».

«Не существует ничего более вводящего нас в заблуждение, чем сердце, ведь оно полностью подчиняется нашей воле. Поверьте мне, если постараться, то голос совести удается совершенно заглушить».

«Так вы все-таки допускаете, что, по крайней мере, какое-то время этот голос раздается в человеческом сердце?»

«Согласен».

«Значит, добродетельным будет тот, кто внимает этому голосу, и он перестанет таковым оставаться, если начнет с ним бороться? Итак добро и зло разительно друг от друга отличаются, как вы сами это определили, стремясь вообще уничтожить данные понятия».

Дольбур. Мне кажется, что госпожа де Бламон права. Совершенно очевидно, что порок — это такая вещь… Да, и потом, я думаю, к тому же, что одна лишь добродетель…

Президент (разразившись смехом). Ха-ха-ха-ха! Право, если уж вмешался Дольбур со своей логикой, то я признаю себя побежденным. Сударыня, пойдемте-ка побыстрее отсюда. Видя этого великого героя, я дрожу от страха. Давайте завтракать. Прикажите Алине спуститься к нам.

Смущенная Алина пришла в гостиную, где уже собралось все общество. Президент отпустил несколько ехидных замечаний по поводу утреннего происшествия, чем вогнал девушку в краску, и только благодаря стараниям госпожи де Сенневаль удалось завести общий разговор.

За обедом господин де Бламон усадил Алину между собой и Дольбуром. Время от времени он повторял: «Мадемуазель, поухаживайте за моим приятелем, ведь вы просто созданы друг для друга и скоро познакомитесь поближе».

Мне, как и моей теще, пришлось приложить немалые усилия, чтобы прервать все эти излияния и перевести разговор в русло благопристойности. Президент, между тем, постоянно пытался вернуться к затронутой теме, что же касается Дольбура, то он казался скромнее.

Выйдя из-за стола, президент заявил Алине, что завтра утром она должна ждать его одна в своей комнате: он якобы хочет сообщить ей нечто важное, а из посторонних присутствовать будет лишь Дольбур. Наши женщины, услышав это приказание, решили объединиться, дабы дать отпор президенту.

«По правде говоря, сударь, — сказала госпожа де Сенневаль, — мы с моим мужем состоим в браке шестнадцать лет, и он никогда не выражал желания беседовать с нашей дочерью наедине. Никакие родственные узы не дают девушке морального права одной принимать у себя в комнате мужчину. Как бы вы на меня ни сердились, я настаиваю на том, сударь, что приказание, отданное вашей дочери, отличается крайней неучтивостью. На месте госпожи де Бламон я конечно же этого бы не потерпела».

«Вот уже двадцать лет, — с явным раздражением отвечал президент, — как госпожа де Бламон подчиняется мне. Я изъявляю желания, а она следует моей воле. Угождая мне, жена чувствует себя превосходно, зато в противном случае она вряд ли будет довольна. Я никогда не наводил справок о вашей жизни с господином де Сенневалем, поэтому и вы должны посчитаться с моей просьбой к его достойной уважения супруге не вмешиваться в дела чужой семьи».

Госпожа де Сенневаль, характер которой, как тебе известно, не отличается кротостью и снисходительностью в тех случаях, когда дело