Серебряная свадьба - Мейв Бинчи

Кроме сестры, отца Джеймса Хёрли никто не называл Джимбо, это было бы немыслимо. Мужчина шестидесяти с лишним лет, с седыми волосами и красивой головой, он держался с достоинством епископа, и, по мнению многих, епископский сан был бы ему более к лицу, чем многим из тех, кто его носит. Высокому и статному, ему бы пошла епископская мантия, а еще больше — кардинальский пурпур.

Но, увы, в Риме судили не по наружности, и имя отца Хёрли никогда не звучало в коридорах власти.

Не нашлось бы никого, кто сказал против него хоть слово. Его прихожане в нескольких церковных приходах графства Дублин души в нем не чаяли. Он вроде бы вполне поспевал за переменами, происшедшими в церковной жизни после Ватиканского собора,[7]но и вперед забегать не собирался. Тихими, ласковыми речами он умел успокоить самых консервативных и в то же время не брезговал прислушаться к мнению мирян. Не сказать, чтобы он стремился угодить «и нашим, и вашим», но, во всяком случае, старался сгладить острые углы и никого не раздражать.

А в графстве Дублин, где антиклерикализм широко распространился в среде либерально настроенной молодежи, это требовало большого мужества и искусства.

Он был не из тех священнослужителей, что выступают по телевидению в дебатах на всякие животрепещущие темы, — на экране он ни разу не появлялся. И не венчал известных атеистов, устраивая из церковной службы спектакль. Но и к духовенству старой закалки — тем, что отправляются в марте в Челтнем, набив карман пятифунтовыми банкнотами, и улюлюкают гончим во время охоты на зайцев, он не принадлежал. Отец Хёрли получил хорошее образование, много путешествовал на своем веку и обладал обходительными манерами. Нередко про него говорили, что он похож на профессора. Это была высокая похвала. И он посмеивался про себя, когда слышал по своему адресу комплимент, который у некоторых считался еще более высокой похвалой, — что он больше похож на англиканского приходского священника, чем на католического.

Складывалось впечатление, что Джеймс Хёрли спокойненько переходит из одного прихода в другой, не перемещаясь по лестнице карьеры ни вверх, ни вниз. Казалось бы, человек такого ума и красноречия просто обречен подниматься все выше и выше… Ан нет. Поговаривали, правда, что он и не стремился к повышению или особым выгодам. При этом его нельзя было назвать человеком не от мира сего, чуждающимся мирских радостей. Он ценил хорошие вина, любил полакомиться фазаном и омаром.

Отец Хёрли всегда казался довольным своей судьбой, даже когда его назначили в рабочий район с четырнадцатью молодежными клубами и одиннадцатью футбольными командами — и это после того, как на предыдущем месте ему приходилось главным образом посещать просторные гостиные и частную лечебницу.

Учился он в одной из лучших католических школ Англии, но никогда об этом не рассказывал. Он был из богатой семьи и, по слухам, провел детство в большом загородном имении. Все эти сведения, однако, исходили отнюдь не от самого отца Хёрли. Он только беззаботно смеялся и говорил, что лучше ирландцу не трясти свое родословное дерево: мало ли что свалится на голову. У него была сестра, замужем за состоятельным сельским адвокатом, и племянник — их единственный сын. Вот об этом юноше отец Хёрли не умалчивал, более того, отзывался о нем с большой теплотой. Грегори был единственным уголком в личной жизни отца Хёрли, на который он охотно проливал свет.

Во всем же остальном он был всего лишь хороший, внимательный слушатель чужих историй. Потому-то люди и считали его таким интересным собеседником: он говорил с ними только о них.

В переездах из одного прихода в другой его сопровождали фотографии отца и матери, уже умерших, в старомодных овальных рамках, и два снимка Грегори — первое причастие и школьный выпуск. Красивый юноша с рукой, легко покоящейся на дипломе, смотрит в объектив улыбающимися глазами, словно знает гораздо больше любого другого выпускника, позировавшего в тот день для чопорных, парадных портретов, но воспринимает все это без особой серьезности.