Детские шалости - Генри Саттон

Хотя почему-то он полагает, что его папа, оказавшись в Канаде, все же заботился о Робби. И в самом деле, думает он — слегка подавив свою ревность, но, по большому счету, поразмыслив, как бы сам вел себя в таком случае, — наверняка его папа осыпал Робби подарками и вниманием, по-настоящему любил его, чтобы расплатиться за то, что он разрушил семью, утащил своего младшего сына от матери и брата и увез в другую страну, на другой континент. Он делал это, потому что мучился виной, понимает Марк. Он думает, что его папа — этот человек, у которого такой же слегка крючковатый нос, как и у него самого, но который ниже ростом, темней и приземистей, который гораздо больше похож на Робби — изо всех сил пытался доставить Робби радость, быть рядом с ним, потому что чувствовал себя очень виноватым.

Марк думает так, потому что, оказавшись на месте своего отца, повел бы себя точно так же. И потому что просто знает, как ведут себя родители и даже приемные родители, когда дело касается семей, которые они разрушили, — они всегда пытаются сохранить любовь своих детей, всегда пытаются искупить свои грехи. Притворяются, что они лучше, чем есть на самом деле. Он знает, что такое — быть родителем. Что такое — чувствовать себя виноватым. Однажды, в тот год, когда они начали жить вместе, Лоуренс купил ему подарок на день рождения. Это были часы, Omega, с большим золотым циферблатом и сияющим кожаным коричневым ремешком, с золотой пряжкой с эмблемой Omega. Он возненавидел их в ту же минуту, несмотря на то, что знал, они должны стоить уйму денег. Еще он знал, что его мать не имела к этому отношения, что это все была идея Лоуренса. Этот человек хотел поразить их всех, особенно маму. Марк и в самом деле был убежден, что Лоуренс купил ему часы только чтобы произвести впечатление на его маму, чтобы она подумала, что ее новый муж удивительно великодушен и щедр, а он таковым конечно же не был.

Марк пару недель носил эти часы дома, а потом отнес их в центр города вместе с плюшевой красной коробочкой и модным гарантийным талоном и продал в антикварном магазине ювелиру, который занимался скупкой подержанных вещей. Он выручил за часы немного, это были действительно копейки по сравнению с их настоящей стоимостью, но ему было от этого хорошо, и он потратил эти деньги, как точно помнит, на майку, и на золотую серьгу в ухо, и на пару альбомов — Thin Lizzy и Earth Wind and Fire. Ни Лоуренс, ни его мама никогда не спрашивали его, почему он больше не носит эти часы, хотя он был уверен, что они в курсе его проделки. Он заиграл эти альбомы до смерти.

Все сходится, дом номер 12, но этот дом никак не похож на тот, который он помнит. Аккуратно выкрашенная парадная дверь, розовато-лиловый перламутр, и на окнах — маленькие панели, которые раньше были закрыты отсыревшими разрисованными картонками, теперь заменены новыми, расписанными цветочным орнаментом стеклами. Дорожка к дому тоже аккуратно вымощена, а передний двор посыпан галькой. Нет ни мусора, ни следов кошачьего или собачьего дерьма.

Он ничего не понимает, и перед тем как отважиться подняться вверх по дорожке, он решает вернуться к машине и проверить адрес. С того места, где он припарковался, видно название улицы в начале дороги, и, проверив адрес, который он написал на задней стороне конверта и оставил вместе с дорожной картой на переднем пассажирском сиденье, он понимает, что прибыл куда надо. Марк снова выбирается из машины, и первое, что он думает: как бы он хотел, чтобы Николь была сейчас с ним — дом Ким претерпел такие радикальные изменения, и от этого он чувствует себя еще более неловко — впрочем, когда он залезает на заднее сиденье и аккуратно вытаскивает компьютер, а затем, неуклюже волоча большой розовый сверток по короткой, ровной дорожке к сияющей парадной двери, он снова ощущает возрастающий восторг от того, что ее нет с ним — потому что теперь он может вести себя, как ему заблагорассудится, и некому его контролировать.

Поставив упаковку на лестницу и постучав, ожидая, когда кто-нибудь откроет дверь, он восстанавливает в памяти последние слова, сказанные Ким по телефону, когда примерно неделю назад у них состоялся этот внезапный разговор. Он вспоминает тон ее голоса, пьяный и поддразнивающий, на эту удочку он уже когда-то попадался. И, стоя на промозглом ветру, он начинает размышлять, как это будет — заняться с Ким сексом, сейчас, спустя все эти годы. Он представляет, как она ведет его в свою спальню, и там медленно, поддразнивая его, снимает свои оранжевые грязные хипповые тряпки, и он видит, что на ней нет никакого нижнего белья, и что ее волосы под мышками и лобковые волосы разрослись буйно и кустисто, потому что у всех хиппи, путешественников и бродяг на теле растут волосы, думает он. И от нее пахнет, пахнет не этими приятными и неоправданно дорогими духами из Boots, а спертым потом и немытой кожей. Это почти что животный запах, и он находит его удивительно возбуждающим. Марк представляет, как она ложится на кровать, раскидывает ноги, открывая его взору спутанный клубок лобковых волос, манит его, зовет, чтобы он присоединился к ней, и он делает это, зарывается в ее запахе, в ее волосах, в ее теле. В ее дикости. Спустя все эти годы.

Дверь распахивается, и он вздрагивает, и пару секунд не осознает, что стоит лицом к лицу с Ким, но теперь Ким ни капли не похожа на хиппи. Ее волосы не алые, они по-прежнему короткие, но аккуратно подстрижены, и она перекрасилась в блондинку, по крайней мере сильно осветлила волосы, и не осталось и следа от ее всклокоченного конского хвоста. На ней бесчисленные серьги и серьга в носу, но она заменила растянутую, связанную вручную оранжевую хламиду на туго обтягивающую, с отворачивающимся воротником красную кофту и пару фирменных потертых джинсов.

— То есть ты таки приехал, — говорит она.

— Да, — говорит он, вспоминая, что Ким всегда меняла внешность, чтобы угодить тому, кому ей хотелось угодить, и что Лили явно унаследовала эту черту.

— А Лили здесь нет.

— Где она?

— У друзей, я думаю. Не знаю. Я думаю, она заебалась тебя ждать.

— Что ты имеешь в виду? Я сказал, что приеду к чаю.

— Ты сказал? Она думала, что ты приедешь, чтобы взять ее с собой на ланч, как и в прошлый раз. Она мне именно так сказала.

Ким крепко стискивает руки под грудью, и от этого ее груди стоят торчком и выглядят огромными — Марк не может этого не заметить. Не может он не заметить и ее больших сосков, проступающих сквозь ткань.

— Но я этого не говорил, — говорит он. — Я сказал, что приеду к чаепитию. Я говорил с ней только вчера вечером.

— Не надо считать, что она адекватно воспримет все, что ты скажешь, — говорит Ким. — Она едва к тебе привыкла. В любом случае, Лил плохо ладит со временем. Она никогда не знает, когда время обеда или чаепития — для нее это ничего не значит. Живет в своем собственном маленьком мире. Мы можем попытаться позвонить ей.

— Разве у нее нет друзей в округе? — говори он. — Я думал, она собирается устроить некую вечеринку. Но, может, попозже.

— Не в этом доме, — говорит Ким. — Ну что, ты не хочешь войти?

— Нет, я подумал, что просто подожду на улице под дождем, промокнув насквозь, — говорит он, понимая, что у него никогда не получится помочь Лили справиться с ее матерью, он не смог даже выбить у нее разрешение на маленькую вечеринку.