Лоредана. Венецианская повесть - Эмилио Мартинес-Лазаро

Я слышал, как люди говорят, что сир Антонио Лоредан так опозорил знать своей кровосмесительной связью с Лореданой, что заслуживает обвинения в предательстве и казни на утыканной пиками площадке. Невозможно придумать более сурового обвинения. Поскольку он является одной из ключевых фигур в государстве, ему нельзя просто сделать замечание, должен быть суд. У Совета Десяти есть достаточная власть и механизмы, чтобы сокрушить его, но могут ли они судить его за такое нечестивое преступление, в какой бы тайне ни держались их заседания, не навредив репутации других правящих семей и не запятнав саму республику? Слишком много постыдных деяний будет вскрыто и станет достоянием гласности, и мы превратимся в предмет оскорбительных разговоров по всей Италии. Вырвать признание у госпожи Лореданы и сира Антонио можно только с помощью пыток, в том числе и пыток их слуг, и немногие его враги могут зайти так далеко, чтобы согласиться на это. Кроме того, не будем забывать о широком круге его могущественных друзей и родственников в высших слоях государства. Посему я говорю, что его падение немыслимо.

Венецианская знать производит женщин двух сортов. Есть женщины из бедных благородных семей, включая те, что когда-то были великими, но затем пали из-за прихотей фортуны. Таких женщин растят экономными, скромными, целомудренными, практичными и серьезными. И есть женщины из правящих семей и богатого дворянства: они выходят замуж с неимоверным приданым и обычно бывают тщеславными, вычурными, непрактичными и чувственными. Хотя их и воспитывают в целомудрии, их так развращает обилие роскоши и пристальное внимание рабов и слуг, что изобилие и лесть затмевают их разум и они становятся жертвами всех искушений, как плотских, так и духовных. За несколькими достойными внимания исключениями, именно таков был удел женщин из рода Лореданов.

[Опущено… Переход к октябрю 1529-го]

Связь Лореданов с братом Орсо и Третьим Городом приводит мою хронику к ее естественному заключению: создан портрет этой надменной фамилии во всем их позоре, несмотря на деньги, почести, жестокость и бесстыдство. В этой связи не могу не упомянуть о моем дальнем кузене, об этом Иуде — брате Дольфине Фальере.

Он родился в беднейшем доме Фальеров, но, будучи от природы одаренным живым умом, он всегда был вынужден работать за десятерых, словно преодолевая стыд своей бедности. Его любовь к латыни воодушевила местного священника, последователя стиля Цицерона, и тот учил его до шестнадцати лет. Впоследствии Дольфин презрел порядок и дисциплину; он убежал из дома, путешествовал с купцом и, возможно, был его любовником, потом стал солдатом и, обладая богатой фантазией и подвижным умом, пробовал себя в разных искусствах, в том числе и в архитектуре. Впоследствии, когда ему было где-то сорок восемь, в нем проснулся религиозный энтузиазм и он стал францисканцем. Мы были знакомы. Он был беспокойной личностью, не выказывал преданности своему клану и семье, ценил людей и необычные идеалы, а не Венецию или кровное родство. Хорошо сознавая свои таланты, он не выносил того, что глупцы занимали более высокие ступени в иерархии, даже во Францисканском ордене, только потому, что родились богатыми и имели связи. Поэтому его охватило желание решительных перемен. Если бы в своих черных трудах во имя Третьего Города он руководствовался понятием о всеобщем благе или ненавистью к несправедливости наших продажных правящих родов, его темные намерения, возможно, даже вызвали бы у меня симпатию. Центр нижнего города — отвратительное место. Но им управляли зависть, гордыня, причуды и любовь к новому, то есть ничто достойное. Так что вполне справедливо, что жизнь его закончилась на утыканной копьями площадке. У нас, Фальеров, нет иного выбора, кроме как смириться с тем, что его имя так и останется пятном позора в нашей семейной истории.