Португальские письма - Габриэль-Жозеф Гийераг

Я стал философом и с разумом в ладу,

Лишь против слабостей своих войну веду,

И добродетели одной служу покорно,

И самого себя познать стремлюсь упорно.

Вот помыслов моих единственный предмет.

Пусть думает другой, вращается иль нет

Светило дня, пусть ход Сатурна исчисляет;

Пусть ловко из частиц первичных составляет

Бернье[51] и жидкости и твердые тела;

Пусть силится Рого[52] постичь, как создала

Природа мудрая такое положенье,

Что в мире нет пустот, а все же есть движенье.

Я не возвышенным материям учусь,

А компас обрести в житейском море тщусь,

Чтоб ураган страстей мою ладью до срока

О рифы безрассудств не раздробил жестоко.

Для нас душевный мир желаннее всего,

Но лишь в самих себе стяжаем мы его.

Кто день и ночь томим уныньем и тревогой,

Кто скучным мнит Париж, провинцию — убогой,

Тот не излечится прогулкой верховой:

Он и садясь в седло хандру берет с собой.

Зачем, втоптав во прах несчетные народы,

Рать Александр водил в кровавые походы?

Затем что тосковал и заглушить в бою

Надеялся тоску несносную свою.

Вот так и покорил он Персию, где чтимо

Светило, чьим огнем земля ее палима.

Первопричина бед и горестей своих,

Пытаемся бежать мы от себя самих

И в Куско[53], в Новый Свет, за счастьем уплываем,

Но в копях Потоси[54] его не добываем:

Кому во Франции оно не суждено,

Тот счастлив и в Перу не будет все равно.

Не даст нам золото довольства и отрады —

Лишь у того все есть, кому немного надо.

Однако этого мы не поймем никак

И просим у небес для нас ненужных благ.

«Сколь на похоронах в расходах щедр я буду,

Коль благодетельная зимняя простуда

Мне тестя исцелит навек от всех хвороб!

Я скряге закажу наипышнейший гроб

И в траур радостный с унынием пристойным

Одену всех, кто был, как я, в родстве с покойным», —

Так в прошлом месяце бубнил исподтишка

Всегда голодный зять скупца откупщика,

Чьи бесконечные упреки в дармоедстве

Лет тридцать пять терпел, мечтая о наследстве.

Вот, наконец, старик недугом унесен,

И зять его богат. Но разве счастлив он?

Хоть отпрыск мельника, он весь в муке поныне,

Вчерашний приживал исполнился гордыни,

Себя вельможей мнит не в шутку, а всерьез

И купленным гербом соседям тычет в нос.

Но неумеренным тщеславием отравлен,

То дерзок и шумлив, то мрачен и подавлен,

Он так себе постыл, что в петлю лезть готов

И жил бы веселей, избрав удел отцов,

Ходя в положенной крестьянину одежде

И мулам на спину помол грузя, как прежде.

Увы, его пример глупцов не вразумит —

Для них счастлив лишь тот, чей кошелек набит.

По мненью их, в деньгах всему и вся начало;

От добродетели без денег проку мало,

А при деньгах сойдет за праведника плут;

Места в суде — и те за деньги раздают.

«Не страшно вором мне считаться повсеместно, —

Твердит иной делец, бездушный и бесчестный, —

Коль исчисляются достоинства мои

В сто тысяч золотых, веселеньких луи».

Но хоть и кажется такому толстосуму,

Что в нем любой талант найдут за эту сумму,

Я, ум и знанье чтя, открыто говорю,

Что мне и в рубище стократ милей Патрю[55],

Чем жирный финансист в роскошном одеянье,

На бедах родины наживший состоянье.

Конечно, здравый смысл не следует терять,

И в море золото не стану я швырять,

Чтоб крикнуть, как Кратес[56]: «Я стал свободен снова!»

Я только не терплю тщеславия пустого

И проповедую воздержность потому,

Что добродетели богатство ни к чему.

Какой же нам расчет искать успеха в свете?

Ты знаешь, старый друг, не фраза речи эти:

Я с детства, Гийераг, пошел путем иным.

Все шесть десятков лет, в труде прожитых им,

Столь твердо мой отец[57] держался строгих правил,

Что сыну лишь гроши да свой пример оставил.

Хоть мне судейские со всех сторон родня[58],

Другое ремесло к себе влекло меня,

И я, устав носить бумаг казенных связки,

Дворец юстиции сменил на склон парнасский.

Моя семья, дрожа, смотрела, как на свет

В пыли архивных дел рождается поэт,

Как с музой по ночам он учиняет блудни,

А после нежится в постели до полудня.

Поняв, что в бедности мне жить придется впредь,

Я приучил себя богатств не вожделеть

И посвятил, чтоб быть свободным до могилы,

Исканью истины все помыслы и силы.

Могло ли в голову прийти кому-нибудь,

Сколь легок для меня столь трудный будет путь?

Но тот, чьей доброте нет меры и границы,

Великий наш король, умеющий сторицей

Вознаграждать своих наискромнейших слуг,

За искренность мою меня осыпал вдруг

Благодеяньями[59], которых я не стою,

Упрочив мой доход со щедростью такою,

Что зависть и нужда не страшны больше мне.

Своею участью доволен я вполне,

И пусть капризница Фортуна козни строит —

Стук колеса ее меня не беспокоит.

Питаю я теперь желание одно —

Превозносить того, кем столько мне дано.

Охвачен этими высокими мечтами,

В постели по ночам я думаю часами,

Каких божественных, хвалебных, звучных од

Достоин государь, чьих я вкусил щедрот.

Лишь эта мысль мой сон пока еще тревожит.

Но если пламенное рвенье мне поможет

И, безупречный труд создав монарху в честь,

Я уплачу ему свой долг, хоть и не весь,

Ты друга, Гийераг, считать бахвалом вправе.

Коль соблазнят меня корысть или тщеславье

Опять искать того, что счастьем мы зовем,

В утехах суетных, а не в