Последний бебрик - Ирина Сергиевская

Май смотрел сквозь слезы на рукопись, понимая, что вряд ли успеет сделать работу к концу недели: сегодня был четверг, оставался один, завтрашний день. «Всюду виноват, — подумал Май. — Права Зоя. Хоть и мерзавка, а права. Все вокруг что-то делают, копошатся, противостоят жизни, подстраиваются к ней, один я — подонок и чистоплюй». За самобичеванием пришло знакомое, опасное беспокойство. То была прелюдия к роковому поединку между желаньем и запретом. Желанье выпить всегда побеждало. Май испугался и жалобно крикнул:

— Зоя-я!

— Чего? — крякнула свояченица, прекратив скрести сковородку.

— Ничего, — потерянно сказал Май.

— Ты давай, работай, не то плохо будет, — неясно пригрозила Зоя. — А я на улицу пока схожу, проветрюсь. Телефон в тумбочку запру.

Так она и сделала: скоро ушла, спрятав телефон. Май наконец умылся над раковиной, стараясь не смотреть в ванну — там вспучивались из воды серые простыни. Он прошел на кухню, спотыкаясь о валявшиеся повсюду кастрюли, съел склизкую овсянку, запил чаем, жизнерадостно пахнувшим веником, и начал слоняться по квартирке. Болезненное беспокойство уже всерьез терзало его, требовало действий. Май безуспешно и долго искал ключ от входной двери, а потом долго и бесцельно смотрел в глазок на замусоренную лестницу. По возвращении в комнату Май нашел ее еще более тесной и тусклой, чем всегда. Он вышел на лоджию, пробрался между рядами банок в дальний угол и нашарил за пустой цветочной кадкой заветную пачку папирос.

Курить не возбранялось даже в комнате, но Май считал это делом интимным, поэтому обыкновенно искал уединения. Он пристроился кое-как на краю кадки, прижавшись боком к фанерному щиту, и закурил. Раньше, когда за щитом, на другой половине лоджии, вечно восседала в кресле старушка соседка, Май не мог курить вот так запросто: старушка не выносила дыма. Но месяц назад ее увезли в больницу, и лоджия превратилась для Мая в место отдохновения.

Он посучил ногами, устраиваясь удобнее, затянулся, медленно выпустил тончайшую струйку дыма и… увидел себя с жестокой ясностью равнодушного существа — сновавшей в небе ласточки. «Вот человек, — думала ласточка. — Он не нужен даже самому себе, не говоря уж о других. Клянусь надвигающейся грозой, банки с овощами, среди которых он расселся, гораздо привлекательнее — в них есть хоть какой-то смысл».

Начало рассказа о себе самом померещилось Маю. Он вытянул фразу за хвост из словесной кучи-малы, встряхнул, расправил и собрался опробовать на звук, но был неожиданным образом остановлен. Незнакомый голос неторопливо, со вкусом, произнес пока одному только Маю известные слова:

— «Он любил папиросы „Прима“, вареники с вишнями и водку в неограниченном количестве».

Май в изумлении поперхнулся дымом, успев сообразить, что, видимо, говорил сам с собою вслух, а некто подслушал и повторил.

— Кто там? — спросил Май, стукнув кулаком по щиту, за которым прятался неизвестный.

Послышались легчайшие шаги, шорох. Некто перегнулся через перила лоджии, заглянув на половину Мая и поразив его золотом ренессансных кудрей. Ничего, кроме сияния, Май не увидел. Незнакомец исчез и попросил смиренно:

— Не будете ли вы столь любезны, подойти к перилам?

Май слез с кадки, обеспокоенно припоминая, что — по словам жены — у соседки в квартире имелись какие-то антикварные вещи, вазы, кажется, или картины… С другой стороны, вор вряд ли начал бы общаться с Маем, да и манера говорить была вызывающе странной для вора. Май выбросил окурок за перила и заглянул на соседскую половину. Незнакомец стоял, скрестив на груди руки, его волосы горели невиданной красоты золотом. Они были длинные, пышные, воздушные и ностальгически напомнили Маю времена хиппи. Лицо он рассмотреть не успел, но безошибочно почувствовал, что оно — тоже необыкновенное.

— Простите, кто вы такой? — спросил Май, щурясь от золотого сияния волос.

Незнакомец приблизился вплотную, словно нарочно давая разглядеть себя.

— Я зашел цветы полить, меня ваша соседка попросила, — сказал он, доверительно улыбнувшись.

«Родственник», — понял Май и задумался, разглядывая его. Он любил новые лица, особенно такие: ясноглазые, не изуродованные блудом и пьянством. Но это лицо удивляло неопределенностью: мужское оно было или женское? Май очнулся, вспомнил реплику незнакомца и торопливо, формально спросил:

— A-а… как здоровье Софьи… Петровны?

— Веры Николаевны, — мягко поправил незнакомец.

— Да, именно. Я так и хотел сказать: Веры Николаевны как здоровье? — бодро подхватил Май. — Когда из больницы выпишется?

— Она умерла, — легко сказал незнакомец.

«Бац!» — подумал Май растерянно. Печали по поводу кончины соседки он, увы, не ощутил, но удивление росло с каждой секундой.

— Когда же это случилось? — пугливо спросил Май, немедленно вспомнив — по ассоциации со смертью соседки — о клятве, данной Колидорову, — клятве могилой матери.

— Вера Николаевна умерла вчера, в семнадцать часов сорок три минуты. Очень о фиалках беспокоилась. Вот я и зашел полить.

Он вновь улыбнулся летучей улыбкой, нырнул куда-то вниз, за щит, вынырнул и показал Маю мокрую красную лейку.

— Да… — неуклюже молвил Май. — Очень было приятно с вами познакомиться, то есть, я хотел сказать: примите глубокие соболезнования… глубочайшие… Ее, Веры Николаевны, светлый образ… ч-черт, что я несу…

— Навсегда останется в наших сердцах! — весело завершил казенную фразу незнакомец.

Затем он сильно размахнулся и швырнул лейку в гущу деревьев. Ласточки, наблюдавшие эту сцену, спикировали вниз и взмыли в небо — поступок незнакомца восхитил их. «Почему я не ухожу?» — подумал Май, закуривая.

— Вы удивитесь, если услышите, что я рад вас видеть, — сообщил незнакомец, обмахиваясь узкой нежной ладонью, как веером. — Вы ведь Май. Семен Май. Писатель.

«Э-э, да ты, хлопец, видно, из прошлого. То-то мне твое лицо будто знакомо, — кисло подумал Май. — Ясно: какой-нибудь бывший начинающий прозаик, беспомощные рассказики, комплексы, плохо скрываемая мания величия. Сейчас, вероятно, презервативами оптом торгуешь и вполне доволен жизнью. Но какое лицо! Ах, какое лицо!..»

Незнакомец шевельнулся, волосы полыхнули всеми оттенками золота. Он легко засмеялся, но вдруг стал грустен и произнес:

— Вам никогда не приходило в голову, что Анна Андреевна в молодости затмила бы любую нынешнюю топ-модель? Это же была настоящая царица Египта: аристократическая худоба, гибкость стана, пламенная изысканность черт.

— К-как… какая Анна Андреевна?! — ошеломленно спросил Май, зацепив ногой стеклянную банку.

— Та самая. Анна Андреевна, в определенном смысле, вообще одна-единственная, — внушительно сказал незнакомец, облокотившись о перила.

«А ты, видать, малость тронутый», — подумал Май и задался риторическим вопросом: почему солнце не уходит за дом, а недвижно висит коконом за спиной незнакомца.