Кукушкины слёзки - София Привис-Никитина

Он сам всё это отлично понимал про себя и Эсфирь. Такая женщина ему, действительно, была очень не по зубам. Даже, если предположить невозможное, и он вдруг завладел бы этой уникальной бабой, то ни содержать, ни развлекать, не говоря уже о волшебном «удивлять», он бы не потянул.

Да и что он мог ей предложить, кроме мизерного оклада и сомнительной потенции? Так и слонялся безнадёжным батоном по их коммуналке два раза в месяц.

Мрачный Уська, между тем, страдал. Его раздирали ревность и обида. Какой-то прыщ ходил в гости к его Богине, к женщине его мечты! На что он надеялся? Откуда такая наглость? Да и Богиня несколько пошатнулась на своём Олимпе.

В один из загулов, а загуливал Уська крайне редко: он не был пьяницей-сапожником, он был трудягой. Но случались моменты усталости души, и тогда Уська уже охулку на руку не брал и рюмку мимо рта не проносил.

В одно из таких своих растрёпанных состояний он подкараулил Эсфирь в коридоре и упал на неё коршуном. Сначала Эсфирь опешила, когда же поняла что к чему, разразилась звонким оскорбительным смехом.

Она смеялась весело и удивлённо, а потом вдруг смолкла и спросила Уську, глядя ему прямо в глаза своими необыкновенными глазами-агатами:

– А у тебя он с собой? – рванула пуговицы на ширинке, схватила в горсть то, что там было и, дыша презрительной насмешкой в узкое Уськино лицо, ласково прошептала:

– С этим тебе, Услан Каримович, не ко мне, с этим тебе, дорогой, на анализ только хватит! – И отбросила растерзанного Уську к противоположной стенке и, смеясь и виляя роскошными бёдрами, прошла в свою комнату.

Ещё долго не могла справиться у себя в комнате со смехом. Вечером пришла с урока музыки Идочка, и увидела на шее у своей строгой мамы банальный босяцкий засос! Потрясение было просто вселенским.

– Мама! Что у тебя на шее?! – трагическим шёпотом спросила Идочка.

– А что у меня на шее? Ничего у меня на шее! Может комар или что?

– Или что?! Засос это самый натуральный! Ты что с ума сошла? У тебя любовник появился? – заволновалась Идочка.

Эсфирь удивлённо вскинула брови на свою дочь. Перед ней стояла её талантливая взрослая дочь с безоговорочным опытом своих шестнадцати лет.

И вот сейчас был как раз тот момент, когда Ида могла так и остаться только дочерью и больше никем, или могла стать подругой, как Руфь. Единственной, и никого не надо!

Эсфирь упала коршуном на своё дитя, как Уська на неё в коридоре, повалилась с ней на диван и в хохоте и возне рассказала дочке об Уськином покушении на неё. Они хохотали, как ненормальные, до икоты. Утихали и заново начинали, Ида выспрашивала подробности:

– А он тебе? А ты ему? Так и сказала? Ой, я не могу, ой я умираю…

Успокаивались медленно, наконец, Эсфирь собралась на кухню, подогревать обед.

– Ты там поосторожнее, мама, если что, кричи, я помогу!

– Кому? Уське? – и опять смех до икоты.

Эсфирь вплыла в кухню, у мутного окошка раскачивался на низком табурете Уська. Из вороха обуви тщательно отбирал Эсфирькины туфли и Идочкины босоножки, с грохотом отбрасывал их на самую середину кухни.

Уська объявил пошатнувшейся Богине войну. Эсфирь собрала обувь и отнесла к своим дверям. Странно, но Эсфирь выходки Уськи не разозлили даже, немного насмешили – и всё.

А потом налетела грусть и какая-то нежная благодарность к верному и безнадёжно влюблённому Уське. Он проживал с ней в одной квартире, знавал её ещё девочкой, а шансов у него было не больше, чем у Батона.

На выпускной вечер Идочка пришла в воздушном шифоновом платье такого фантастического покроя, что ахнули и одноклассники, и учителя. Стараниями Рамильки в этом платье она сразу шагнула из девочки в женщину.

Женщину яркую и манкую, как новогодний подарок. Ты берёшь этот подарок в руки и не знаешь, что там внутри, какая тайна? А сердце бьётся о рёбра, и дыхание перехватывает от счастья обладания неизвестно каким, но, несомненно, сокровищем!

В Киевскую консерваторию имени Петра Ильича Чайковского Идочка поступила легко, блестяще сдав все экзамены. Эсфирь очень опасалась синдрома «пятой графы», но обошлось, и вчерашняя школьница стала студенткой.

Пошла новая интересная жизнь. Идочка завертелась в вихре высокого искусства, бегала по концертам, у неё появились студенческие друзья и симпатии. Эсфирь была в постоянной боевой готовности. С Идочкиной внешностью и темпераментом можно было ожидать любых неожиданных поворотов в построении сюжета их дружно-скандальной семьи.

Дочь стояла у зеркала и с раздражением распрямляла непокорные колечки волос, выбивающиеся, как упрямые проволочки, из её гладко зачёсанной причёски. Сегодня она с однокурсниками собиралась на прослушивание седьмой симфонии Шостаковича.

– Ты-таки идёшь на этого Што-ш-таковича? – в десятый раз спрашивала Эсфирь.

Она недолюбливала героического композитора. «Ленинградскую симфонию» до мажор отказывалась воспринимать вообще. Её коробило от пафоса музыки Шостаковича и иначе, чем Што-ш-такович Эсфирь его не называла, не понимая «што ш таковича» можно найти в этом камнепаде нестройных звуков?

Идочка обижалась, и была совершенно права. Все в восторге, одна Эсфирь Марковна не одобряет! Тоже мне, истина в последней инстанции! Всё это было высказано маме строжайшим образом, и Идочка улетела, одновременно ссорясь и целуясь со своей непримиримой мамой.

Идочка мечтала стать блестящей пианисткой, покорять огромные концертные залы. Лавры Антона Рубинштейна не давали ей покоя. Помимо учебной программы она брала уроки игры на фортепьяно у знаменитого киевского маэстро.

Уроки дешёвыми не были. Все выходные Эсфирь пропадала с головой в котловане чужих ртов, брала печатную работу на дом, крутилась, как белка в колесе, но сказочно скромную пенсию, назначенную Идочке щедрым государством за её героического папу, не трогала. Пенсия лежала на дне комода не тронутая и пухла год от года.

В доме маэстро Идочка познакомилась с популярным тенором из Киевского оперного театра – и понеслось…

Тенор был возрастной, во всяком случае, для вчерашней школьницы. Был он тридцати пяти лет от роду, и в рассвете мужественной красоты. Голову держал гордо, осанку имел величественную.

Колоритный был мужчина, что-то мефистофельское было в улыбке и движении быстрых бровей. Синие глаза его были, как будто прорисованы на лице после завершения всех оформительных работ.

Они были прекрасны и глубоки, но ничего общего с этим лицом не имели. И это несоответствие придавало лицу некоторую сказочность, а при желании, и загадочность. В желающих попробовать на зуб эту загадочность недостатка не было.

Женщины в его жизни сменяли одна другую со скоростью просматриваемых слайдов, никаких зарубок в его сердце не оставляя. Они служили только лишним подтверждением его неотразимого мужского обаяния, так как по жизни Семён (так звали тенора) был Нарциссом чистой воды.