В раю - Пауль Хейзе

китайским павильоном и долго с волнением слушала сантиментальную роговую музыку, которая в другое время вызвала бы у ней улыбку. Люди, проходившие мимо, удивлялись, глядя на хорошенькую одинокую девушку, так пристально смотревшую на верхушки деревьев. Они не знали, что цвет неба, сквозившего между ветвями высоких серебристых тополей, напоминал ей чьи-то глаза, которые постоянно ей виделись.

Уже смеркалось, когда Юлия вернулась с прогулки. На столе нашла она записку, принесенную в ее отсутствие. Она испугалась, взяв ее в руки. Что если это от него, если он написал вместо того, чтобы прийти… А между тем хотя она и не знала его руки, но этот почерк не мог быть его, это писала женщина. Со спокойным сердцем подошла она к окну и прочла следующее:

«Незнакомка, имя которой для вас ровно ничего не значит, считает своим долгом, уважаемая барышня, предостеречь вас от мужчины, ухаживанье которого за вами не составляет уже тайны, так как он каждый вечер приходит к вам под окно, а сегодня был даже у вас. Знайте, что у этого человека есть жена и шестилетний ребенок, хотя он скрывает это от всех своих знакомых. Предоставляя судить вам самим о таком поведении, остаюсь с полным уважением

N N.»

Полчаса спустя в комнате Юлии раздался звонок. Старый слуга застал свою госпожу за письменным столом. Лицо ее было спокойно, но на щеках виднелись следы слез, которые она забыла вытереть. Она подала старику только что запечатанное письмо.

— Отнесите сегодня же, Эрих, письмо это по адресу в мастерскую — я не знаю квартиры господина Янсена. Пусть управляющий отдаст завтра же утром в собственные руки. А теперь принесите мне чего-нибудь поесть… Мы ведь остались без обеда… а то, пожалуй, я умру от истощения…

В письме к Янсену была вложена безымянная записка, Юлия прибавила только:

«Завтра я целый день дома; приходите и возвратите мне веру в людей и в мое собственное сердце.

Ваша Юлия».

ГЛАВА IX

В этот самый день Феликс исполнил свое давнишнее намерение и посетил обоих приятелей, Эльфингера и Розенбуша, на общей их квартире.

Они занимали две комнаты третьего этажа довольно ветхого дома в одной из старинных улиц, окна которого, украшенные резными рамами, выглядывали из-под выдававшейся над ними кровли, как два подслеповатых глаза из-под навеса густых бровей. Феликс не раз уже проходил мимо, не отваживаясь войти в грязные сени и подняться по мрачной лестнице. Теперь было воскресенье, да притом бессонная ночь осуждала его на бездействие, а потому он наконец решился отплатить долг вежливости. Со вчерашнего дня барон чувствовал живое участие к Эльфингеру, и ему очень хотелось поговорить с ним, что называется, по душам.

Хотя впотьмах нельзя было прочесть надписей на дверях, он постучался случайно как раз куда следовало и, войдя, застал Эльфингера на стуле у окна, сидящим, по-видимому, без всякого дела. Так как улица, на которую выходили окна, и в будни-то не отличалась особенным оживлением, а теперь, в воскресенье, была совсем пуста, то Феликс немало удивился, что именно могло приковать бывшего актера к окну, тем более что Эльфингер, от природы довольно развязный, очевидно, при входе Феликса сильно смутился и усадил барона на диван с такой торопливостью, как будто боялся, чтоб он не подошел как-нибудь невзначай к окну.

Вскоре, впрочем, хозяин совершенно оправился.

— Вы смотрите на мои стены, — сказал он, — и удивляетесь, видя там воспоминания о прежней моей сценической жизни, портреты великих актеров и хорошеньких актрис, даже неизбежный лавровый венок с атласными лентами, составляющий, впрочем, принадлежность квартиры каждого, что называется, настоящего комедианта. Если бы теперешний мой патрон вздумал когда-нибудь навестить своего служащего, то для меня было бы, разумеется, лучше вместо литографии Зейдельмана в роли Мефистофеля повесить курсовой бюллетень. Но так как я на своей вышке застрахован от Haute Finance,[19] то, не рискуя потерять репутацию хорошего счетчика, я могу сколько душе угодно увешивать стены этими останками, которые, не исключая даже вот этого огненного меча, изгнавшего меня из моего театрального рая, для меня очень дороги.

Он указал на стену против дивана, на которой висели рапира, пара пистолетов и фехтовальные перчатки, а под ними маленькая акварельная картина, изображавшая Эльфингера в роли Гамлета.

— Да, — продолжал он, тихо вздыхая, — если бы шпага эта не скользнула в руках неловкого Лаэрта и не попала прямо в глаз бедному Гамлету, то вряд ли теперь имел бы я удовольствие видеть вас у себя. Вероятно, я сидел бы теперь в уборной и раскрашивался бы для роли какого-нибудь Альбы или Ричарда Третьего на сегодняшний вечер. Потеряла ли или нет от этого публика, я не знаю. Сам я, во всяком случае, только выиграл.

— Удивляюсь, как можете вы так хладнокровно говорить о том, что для всякого показалось бы страшнейшим несчастием. Судя по тому, что я мог заключить вчера о вашем таланте…

— Неужто вы не видите, дорогой друг, что юмор мой напускной? Человек может совладать со всякой тоской по родине, но, раз привыкнув к подмосткам, никогда не отделаешься от тоски по сцене. Должен признаться вам, что я с завистью вынимал вчера из ящика маленьких своих актеров и приготовлял их для комедии. Скажите сами, разве это не сумасшествие? Впрочем, тут не поможет никакое благоразумие. Я знаю, что при дюжинном моем таланте я никогда не ушел бы особенно далеко, следовательно, я должен был бы, в сущности, благодарить друга Лаэрта, что он вовремя уволил меня со сцены, где я мог бы так удобно до сих пор прогуливаться по торной дорожке золотой середины. И все же я не могу довести себя до того, чтобы сохранять хладнокровие, когда заходит речь о театре.

— Не понимаю, отчего, сознавая в себе действительное призвание к сцене, вы не могли бы сделаться замечательным артистом, не будь с вами этого несчастного случая?

— Хотя мне, как вы могли, впрочем, заметить это и сами, нельзя пожаловаться на свои способности, даже и в отношении декламации, тем не менее я от природы не только актер, но в то же время и немец, что составляет очевидное противоречие. Вглядитесь повнимательнее в нашу нацию. За редкими лишь исключениями, являющимися как какое-нибудь чудо и только подтверждающими общее правило, ей недостает как раз всего, чтобы дойти хотя до чего-нибудь на поприще сценического искусства. Настоящий актер, для того чтобы войти в роль, должен, так сказать, сбросить собственную шкуру, а разве истый немец может перестать быть немцем? Он не в