Любовь Онегина к бабушке Кларе - Мири Литвак

которое ему необходимо. Потом государство поставляет их по тому же плану и в зависимости от надобности на необъятные свои просторы. Можно было изловчиться и остаться в Москве», – добавила она, не отрывая глаз от компьютера, хотя было ясно, что она уже бросила игру. Далёкий город Чинск с заснеженными деревьями, о которых мне без конца рассказывала мама, стоял в её глазах. «Мы же были москвичами, – спокойно произнесла бабушка Клара. – Прописка-то[25]у нас была, – добавила она ещё одно значительное, как код, слово. – Ведь в России человек не имеет права жить там, где ему заблагорассудится. Ему нужна прописка, а таковая у нас была, потому что ещё до начала войны папа работал в Главке Союззаготкож… в кожной промышленности… Но из-за того, что твой дед так решил…» Бабушка вздохнула и замолчала.

«Ты думала, что он тебя не любит, бабушка?» – осторожно спросил я, дотрагиваясь до её локтя. Бедная моя бабуля! Ей пришлось ехать одной в такую глушь, потому что её возлюбленный бросил её! «А ты не думала, что он пожалеет, передумает? Что это он заблуждается?»

«Твой дед был для меня как свет в окошке…» – сказала она, и я заметил, что её глаза за очками заблестели. На минуту она опустила голову, но не вытерла слёз, чтоб я не заметил. Я не сказал ей: бабушка, ты плачешь! Я понял, ведь если она заметит, что я вижу, то не расскажет мне до конца, а снова ускользнёт вешать бельё или звонить Наталии, чтобы рассказать ей о новой книжке, которую она получила из Амазона.

«Ты на него обиделась, бабушка! – провозгласил я. – Так? Ведь ты на него обиделась?!» Мне было жаль мою бабушку, ведь она такая умная и добрая. «Тебе было очень грустно? – спросил я. – Ты в самом деле была как та деревенская девушка, которая не может заснуть и ночью пишет своё знаменитое письмо надменному господину?»

Бабушка повернулась ко мне всем телом. Она засмеялась. Её мокрые глаза тоже смеялись. «Деревенская девушка? – воскликнула она весело. Она крепко прижала меня к себе и потрепала твёрдую щетину моих волос. – Какая деревенская девушка?»

Конечно, я так и думал, что мама ошибается. Это было только ещё одно доказательство. Бабушка совсем не поняла, о какой деревенской девушке идёт речь. «Твоя бабушка никогда не была деревенской девушкой, а всегда очень даже городской, которая в одиннадцать лет во время войны вела хозяйство вместо мамы, а в двадцать два года уже работала врачом!» – гордо провозгласила она. Быстрая тень пробежала по её лицу, и я не знал наверняка, было ли это далёкое воспоминание или это я только смутил её. Потом она выдавила из себя хитроватую улыбку, будто отгораживаясь от старой, почти затихшей боли, которая иногда возвращается и вновь тревожит её, и сказала: «Это неважно, все это». Её голос звучал ниже обычного. «Ведь в жизни не всегда получается так, как хочется, – добавила она. – Но получилось… – Она искала, как закончить фразу, – получилось лучше, – в конце концов заключила она. – Ты понимаешь, мой милый Бобик?»

Я не понял точно, что именно она имеет в виду, и так и не узнал, понадобилось ли дедушке, как Онегину из синей книжки, шесть лет, чтобы понять, что его деревенская девушка прекрасна. Но я бросился бабушке на шею, обнял её и поцеловал крепко в мягкую щеку. Я услышал её знакомый, чуть сладковатый запах.

«Правильно», – подтвердил я на всякий случай, только чтобы угодить ей. В самом деле, какая разница? Так ей пришлось ждать шесть лет.

30. Посредственный инженер

Теперь дядя Гарик работает в университете. Вместе со своими друзьями он изобрёл новый способ электромагнитных измерений в воде. Дедушка объяснил мне, что это важное научное изобретение. О нём даже написали в газете. Бабушка показала мне статью с фотографией дяди Гарика в его лаборатории.

«Замечательно! – подтвердил дедушка. – Его изобретение будет способствовать разработке процесса опреснения воды, ты понимаешь, Бобик? Морская вода будет переработана так, что её можно будет пить, и тогда нам не страшна засуха».

Все были рады за дядю Гарика, но сам он, казалось, доволен меньше, чем все остальные.

«Вот уж не думал, что кому-нибудь я тут понадоблюсь», – заявил он, когда мы спустились по лестнице. С тех пор, как он работает, если он приезжает не слишком поздно вечером, мы выходим вниз покататься на велосипедах вокруг скверика. Он берет папин велосипед – он и так стоит без дела в прихожей – и помогает мне спустить мой. «Ну что ж… пока здоровье позволяет…» – добавляет он и производит странный звук, нечто между вздохом и хрипом.

Мне дядя Гарик кажется совершенно здоровым. Он быстро и ловко кружит на велосипеде и смеётся. Он научил меня ездить без рук, и теперь у меня здорово получается.

«Я знаю, что в моем деле я не самый лучший», – говорит он мне, когда мы садимся на скамейку передохнуть, прислонив велосипеды рядом. Скверик уже опустел. Детишки разошлись по домам ужинать, а вечерние парочки ещё не спустились.

«Я знаю, что способности у меня средние… – говорит он без грусти, будто излагает всем известный факт. – Это из-за отца», – вздыхает он, не знаю, от усталости за весь день или от грусти.

«Как из-за отца? – переспрашиваю я. Я не понял. – Ведь он же давно умер?»

«Да, причём в почтенном возрасте, – подтверждает дядя Гарик. – Но когда подошло моё время поступать в мединститут, мама нашла папу повешенным. Она пошла на работу, но по дороге к трамвайной остановке у неё сломался каблук, и она вернулась переобуться, – рассказывает он деловым и ничуть не мечтательным тоном, будто передавая простую, обыденную информацию. – Папа был уже без сознания. Она буквально вынула его из петли и привела в чувство. Моя мама тоже была врачом…»

«Он хотел покончить с собой? – спросил я. – Но почему?»

«Почему? – Гарик повернулся ко мне лицом, он смотрел на меня прямо с уже знакомым мне прищуром. – Все газеты кричали об убийцах в белых халатах, и все профессора-евреи в папиной больнице боялись выходить на работу. В любой момент за ними могли прийти, они ждали… – он использовал выражение, знакомое мне из дедушкиных рассказов. – Сталин собирался сослать всех евреев в Сибирь и уничтожить… – сказал он и замолчал на минуту. – Отец тоже боялся, – продолжал он. – «Скоро все мы умрём», – шёпотом повторял он, сидя вечером на кухне со своей рюмкой. Он любил выпить… Но я… Я не мог поверить, что скоро мы все умрём. Молодость, понимаешь