Коммунисты - Луи Арагон

от своих орудий. Взять хотя бы тех, кто бесстрашно подбирает на дорогах раненых, и пусть уже трое водителей из отряда Давэна де Сессак не вернулись в часть, Рауля или Манака все равно не остановит ничто. Ничто не остановит юного Алэна Морльера, Жана де Монсэ, отчаянного Партюрье. Вся эта армия, которая без отдыха мечется по замкнутому кругу и чьи командиры уже со страхом поглядывают на дорогу к морю, к той прибрежной полоске на севере, что сужается день ото дня, — разве эта армия 24 мая помышляла о перемирии? У нее одно желание — сражаться. Она горда своим оружием, она творит чудеса, она поверила в воскрешение Фоша, она верит, что Вейган ведет ее к победе, она не представляет себе Францию поверженной. Я утверждаю, что она была полна воодушевления даже в этот день 24 мая, когда генерал Бланшар впервые заколебался и не знал, отходить ли на Лис и Дюнкерк или по вейгановскому плану наступать на юг?

Он обратился за советом в Венсен. И из Венсена ответили: наступать. Сражаться. Начать наступление на юг.

Кого тут обманывали?

* * *

Нет недостатка в людях, готовых сражаться, но люди, готовые сражаться, распылены, их не спешат включить в организованные части. Командиры с подозрением смотрят на остатки разгромленных дивизий, на тех, кто не был ни убит, ни взят в плен. Передвижения войск и так уже до крайности затруднены толпами беженцев, следовало бы закрыть бельгийскую границу… А тут еще подбирай, проверяй, ободряй этих солдат-одиночек; за исключением немногих специалистов, они тоже лишь балласт для войск, которым в силу боевой обстановки нужно быстро перемещаться и спешить на угрожаемый участок.

В Рэмском лесу попытались было заново сформировать остатки разбитых частей, а потом пришлось приостановить это дело и заняться выравниванием фронта ввиду ухода англичан. Если не считать гудения самолетов да единичных бомб, время от времени падающих на лес, артиллерийский взвод бывшей Североафриканской пехотной дивизии генерала Сансельма живет здесь эти дни точно в каком-то глухом гарнизоне. Офицеры бегают в соседние штабы. Орудия не установлены на огневые позиции. Солдаты ловят и бьют одичавшую скотину, потом разводят костры и жарят куски мяса на самодельных вертелах.

Жан-Блэз и аббат подружились. Первое время взвинченное состояние священника, его непрерывные рассказы о разрушениях вызывали у Меркадье любопытство, но не симпатию. Из дальнейших разговоров ему стало ясно, что в действительности аббат Бломе разыгрывает комедию не столько для других, сколько для самого себя, чтобы сделать мало-мальски терпимой ту жизнь, которая должна была всячески претить ему в силу его воспитания и убеждений. Он шумел, чтобы заглушить внутренний голос. Он боялся собственной жалости, боялся дать волю врожденной доброте. Он кричал о своих похождениях, словно хотел сказать: вот я каков, ничего удивительного, что я это могу перенести, сами видите — я чувствую себя, как рыба в воде. Настоящий аббат Бломе, не тот, что был сапером второго класса, с Жан-Блэзом становился самим собой. Быть может, к этому побуждало его сознание, что сержант Меркадье — скульптор, потому что для священника типа аббата Бломе скульптор — такой особенный человек, что перед ним можно даже исповедаться.

Но Жан-Блэзу мало было догадаться самому. Он спросил: — Почему вы напускаете на себя какое-то ухарство? Зачем, собственно, вам это нужно, господин аббат? — Аббат снял пенсне, может быть, чтобы протереть его, а скорее, чтобы обратить к небесам неприкрытый стеклами взгляд. Оказывается, глаза у него голубые.

— Есть впечатления, картины, слишком страшные для меня… мне хочется их забыть, сержант. Я и пытаюсь забыться, дурачу себя и других. Не знаю, верите вы в бога? Простите мое неуместное любопытство… Не верите? Так я и думал. Для меня это загадка, особенно в художнике… в человеке, который соприкасается с непостижимым… Сколько в жизни мучительных противоречий… Не смейтесь!

— Я не собираюсь смеяться, господин аббат, но…

— Нет, не надо. Не объясняйте. Между верующими и неверующими столько недоразумений из-за слов… Я хотел, я хочу об этом забыть… Но прежде чем забыть навсегда, мне надо рассказать кому-нибудь… облегчить душу. Вы, конечно, не верите и тому, что слово, исповедь несет с собой облегчение?

Так и есть. Ему нужно исповедаться. А скульптор на худой конец сойдет за духовника. И аббат Бломе рассказал Жан-Блэзу, чтó произошло 16 мая к концу дня.

Итак, это было в прошлый четверг. Вместе со своим отрядом аббат очутился на бельгийской равнине, примерно километрах в восьми к югу от Шарлеруа. Во всяком случае, города уже совсем не чувствовалось. Среди полей, невдалеке от шоссе, идущего с севера на юг к Филиппвилю, к западу от этого шоссе, чуть пониже дороги, которая отходит на Наллин, разбросано несколько домиков. Это поселок Бюльтия… там расположился штаб армейского корпуса, нашего 2-го армейского корпуса. Под штаб заняли большой дом, относительно большой: он казался таким, потому что стоял один у проселочной дороги, в двухстах метрах от окраины деревни в сторону Наллина. Палисаднички с фруктовыми деревьями, улица, вымощенная щебнем, как повсюду в Бельгии. Вся деревушка величиной с ладонь. На южной стороне — небольшая рощица. Рота ушла утром, после жестокой бомбежки, и разместилась в Наллине, на расстоянии пяти километров от нас. А наша группа осталась в распоряжении штаба корпуса. Штаб дивизии стоял в одном из пригородов Шарлеруа. Мотоциклисты все время шныряли взад и вперед с донесениями на командный пункт генерала Буффе. Буффе был командир корпуса. Все местечко точно еж ощетинилось противотанковыми орудиями, 25-миллиметровками. Положение было тяжелое, враг мог нагрянуть с любой стороны. Что происходило на севере? Поговаривали, что неприятель просочился в Шарлеруа… За три дня мы, отходя с боями, уступили всю местность, от самого Мааса: Ивуарский мост, Биуль, Сен-Жерар, Деван-ле-Буа, Метте, Гуньи… взрывали… нет, об этом довольно! Мы последними отошли от Мааса, понимаете — последними! И при этом знали, что на юге все погибло. Мы собственными глазами видели вдребезги разбитую бронетанковую дивизию — нашу последнюю надежду. На юге немецкие танки были замечены много западнее нас, Филиппвиль взят, говорили, что Бомон тоже… страшно было поверить…

Наши машины стояли в стороне от дороги, во дворе небольшой фермы; на расстоянии двухсот метров, а то и ближе, красовался большой дом у дороги, где генералы и полковники решали вопрос, быть нам или не быть, как спасти честь оружия и куда направляться. А в погребе… надо вам сказать, что вся местность опустела, жители — бельгийцы — ушли, им велели уходить. Но хозяин той фермы, где