Повелитель монгольского ветра - Игорь Воеводин

Но рыба все шла и шла, и мужчины с пустыми глазами все били и били рыб по голове, а усталые женщины в резиновых фартуках все вскрывали и вскрывали рыбам животы, вываливая красную икру в огромные эмалированные тазы.

Соль на засолку идет только крупная.

Пять минут – и товар готов.

В наши дни, когда читающий человек вызывает почти такое же удивление, как во времена царя Гороха, имя барона Беньовского не помнит почти никто.

Те, кто помнит, могут рассказать, что жил в восемнадцатом веке такой авантюрист, самозванец. Чем знаменит? Сбежал с русской каторги и вроде завоевал Мадагаскар.

Короче, тот еще фрукт…

Но ни одна Википедия на свете не расскажет, что аристократ и бродяга в тринадцатом колене, знаменитый барон Беньовский, в чью честь до сих пор в Европе чеканятся монеты, о ком написаны горы книг, был рыцарем. Это значит – на его сердце горело тавро, клеймо служения любви.

И он был королем.

Не только потому, что возглавлял заметное государство.

Просто потому, что, как истинный король, он никогда, ни при каких обстоятельствах, не мог ударить человека по лицу.

Только оружием, в бою или на дуэли.

Как это нелепо…

Мат Беньовского

– Лошадей!

Казак фельдъегерь спрыгнул с коня. Двое сопровождавших его тунгусов почтительно держались поодаль, и маленькие косматые, но выносливые лошаденки мотали хвостами, встряхивали гривами, предчувствуя отдых.

Впрочем, именно им смены могло и не быть – на затерянной в тайге яме, почтовой станции, биваком встал конвой ссыльных, и урядник – старший конвоя – тоже требовал лошадь для себя.

Барон де Беньов, капитан польской армии, дважды взятый в плен и отпущенный первый раз русскими под честное слово больше не обнажать шпагу против Екатерины Второй и, естественно, тут же ее обнаживший, почувствовал, как муторный холодок предчувствия сдавил сердце мокрыми лапками.

С чего бы это так мчал, несся по тайге казак, какие такие тайны мог он везти из Якутска в Охотск?

– Какие новости, братец? – обратился он к казаку.

– Да вот, вашбродь, лекарь помер, из немцем который. И велено непременно ваш конвой обогнать. – Казак взял под козырек.

Хуже быть не могло. Речь явно шла о Гофмане, тоже ссыльном, посвященном в план побега и отставшем, захворавшем в Якутске. И надобность в подобной спешке, чтобы посылать нарочного к Плениснеру, начальнику Охотского порта, у якутского воеводы могла быть только одна – лекарь перед кончиной признался в тайне…

– А что, служивый, невесты у вас в тайге имеются? – побренчал золотыми в кармане барон, зайдя в избу и обращаясь к станционному смотрителю.

– Кому и кобыла невеста! – охотно откликнулся отставной капрал.

– В таком лесу да без невест… – уронил барон. И добавил без перерыва: – Хорошо бы, голубчик, вина выпить!

– Ну, угости, – обрадовался старик.

О, Россия! О, мать моя, жена моя, мать моих детей! О, сестра! О, судьба! Всеми уставами и циркулярами, всеми наказами строжайше запрещено было по всей империи продавать водку ссыльным. Но русские же люди кругом…

И смотритель, покосившись на пятирублевик, сверкнувший в руке барона, достал четверть. Через пять минут урядник, конвойные и казак фельдъегерь, степенно перекрестившись и оправив окладистые бороды, сели в кружок с государственными преступниками. На скатерти-самобранке сами собой появились холодец, шти уральские, с пшенкой, в лохани, кижуч, две краюхи ситного – откуда, боги мои?! Не кижуч, не шти… Откуда в тайге казенный хлеб? Да с конвоем же и пришел, откуда ж… Вяленая оленина. Так. Что еще? Аршины, само собой, наскоро протертые старшей смотрителевой дочкой фартуком, ложки и она.

Она. Четверть хлебного вина. Да! Гусь! Как же я забыл! Конечно гусь!

– Ну, желаю, чтобы все! – произнес тост казак, как самый важный гость за скатеркой.

Беньовский милостиво кивнул, и сивуха водопадом рухнула в желудки.

– Мачка… Мачка… Мачка тебе есть? Здоровья ей! – искательно поклонились тунгусы, прокравшись поближе.

– Налей им! – махнул смотрителю барон.

Тот нахмурился:

– Это… Вашбродь… Их потом три дня не соберешь…

Теми же или иными указами и циркулярами под страхом острога запрещалось продавать и менять хоть на что с тунгусами водку.

Но… Россия!

Первую четверть сменила вторая. Вторую… Да что там рассказывать… Или вы не русские? А хоть бы и так, нешто не сиживали вы в нашем застолье? Через час перед бароном во всей своей наготе встала дилемма – или нагнать сверкавшую ему из-под соболиных бровей очами старшенькую, зачем-то, оборачиваясь, скрывшуюся в соснах, или обшарить давно храпевшего казака?

Вечная борьба между сердцем и разумом, вот он, русский выбор! Но барон решил, что смотрителева дочка далеко не уйдет, а вот казак может и проспаться. Пакет нашелся в сумке, притороченной к седлу. Поставленные охранять ее тунгусы валялись без чувств. Есть! Печать была на изломе – полтысячи верст тайгой не шутка. Так и есть. Чувствовавший исход Гофман признавался в готовившемся побеге и желал облегчить совесть.

– Пся крев! – выругался сквозь зубы барон и тут же перекрестился – он был набожен по-польски. Его товарищи – пленный швед Винбланд, с которым барон уже бежал из ссылки в Казани и был пойман в Петербурге, и бывший секретарь сената Софронов склонили головы над письмом.

– Да… Дас ист каюк… Задница, по-русски, – поморщился швед. – Второй казак поскакал в Петербург…

– Как у вас почерк? – спросил Сафронова Беньовский.

– Приличный.

– Обороты казенные знаете? Формы?

– Само собой.

– Возьмите у смотрителя бумагу и чернил.

– Не даст.

– Денег дайте. Время, время, господа!

«Его высокопревосходительству господину начальнику Охотского порта и гарнизона… – начал старательно выводить Софронов. – Милостивый Государь Фридрих Христианович! Довожу до Вашего сведения, что ссыльные военнопленные Беньов, Винбланд, бежавшие с места поселения в Казани и вознамерившиеся бежать за границу, с дурными тайными умыслами завладевшие чужими документами, а также бывший поручик гвардии Панов, бывший капитан артиллерии Степанов, бывший полковник артиллерии Батурин и бывший секретарь сената Сафронов, уличенные как участники возмутительного заговора, имевшего целью свержение законной власти Государыни Императрицы нашей, во время пребывания во вверенной мне губернии проявили себя хорошо, вели себя смирно и незлобиво, в воровстве супротив Государыни не замечены, но зело полезны могут быть, в связи с чем ходатайствую о достойном их приеме и размещении…»