Ее тело и другие - Кармен Мария Мачадо

Сын иногда трогает мою ленточку, но эти прикосновения не пугают меня. Он воспринимает ленточку словно часть меня и обращается с ней точно так же, как с моим ухом или пальцем. Получает от этого беспримесное наслаждение, и я этому рада.

Не могу понять, огорчен ли мой муж тем, что у нас больше не будет детей. Печали он держит при себе так же скрытно, как открыто выражает желания. Он хороший отец и любит своего мальчика. Вернувшись с работы, бегает с ним во дворе, играет в догонялки. Ребенок пока слишком мал, чтобы ловить мяч, но муж терпеливо подкатывает мяч по траве, наш сын поднимает его и снова роняет, и тогда муж машет мне и кричит:

– Видела? Видела? Скоро бросать научится!

Из всех историй, какие я знаю о матерях, вот наиболее правдивая. Юная американка приехала в Париж вместе с матерью, и та заболела. Они решили поселиться в отеле, чтобы мать несколько дней отдохнула. Дочка вызвала к ней врача.

Врач быстро осмотрел недомогающую и сказал дочери: нужно такое-то лекарство, и все будет в порядке. Он посадил девушку в такси, по-французски проинструктировал шофера, а девушке пояснил, что велел отвезти ее к нему домой, там жена по рецепту выдаст нужное лекарство. И вот они едут, очень долго, а когда наконец добираются туда, где живет врач, девушку изводит невыносимая медлительность его жены, та скрупулезно толчет таблетки в порошок. Потом девушка возвращается в такси, водитель кружит по городу, порой вновь выскакивая на ту же самую улицу. В отчаянии девушка выходит из такси, хочет вернуться в отель пешком. Когда же она все-таки попадает в отель, портье заявляет, что никогда ее прежде не видел. Она бежит в номер, где оставалась ее мать, но там и стены другого цвета, и мебель не такая, как ей запомнилась, и матери нигде нет.

У этой истории есть несколько разных концовок. В одной девушка проявила отвагу и настойчивость, сняла комнату поблизости и караулила под дверью гостиницы, сумела соблазнить молодого человека из отельной прачечной и выяснила правду: ее мать скончалась от смертельной и очень заразной болезни, покинула этот мир вскоре после того, как доктор отослал дочь из отеля. Чтобы спасти город от паники, служащие гостиницы сразу вынесли и похоронили тело, перекрасили и заново обставили комнату и подкупили всех причастных, чтобы те всё напрочь забыли и отрицали встречу с этой парой.

В другой версии девушка годами блуждает по улицам Парижа, считая себя сумасшедшей, считая, что и ее мать, и жизнь с матерью – фантазии ее поврежденного разума. В печали и растерянности дочь кочует из отеля в отель и сама не знает, о ком скорбит. Каждый раз, когда ее гонят из очередного роскошного холла, она плачет о некой утрате. Ее мать мертва, но девушка этого не знает и не узнает, пока, в свою очередь, не умрет – при условии, что вы верите в рай.

Не вижу надобности пояснять мораль этой истории. Думаю, вы и так ее поняли.

В пять лет наш сын идет в школу, и я узнаю учительницу начального класса: тогда, в парке, она присела рядом со мной на корточки, пыталась помочь, предсказала в будущем беременности полегче. Она тоже меня припоминает, мы коротко беседуем в коридоре. Я говорю ей, что других детей, кроме сына, у нас нет и теперь, когда он пошел в школу, дни мои заполнятся бездельем и скукой. Учительница добра. Она отвечает: если надо чем-то себя занять, то в местном колледже есть прекрасный арт-класс для женщин.

В ту ночь, после того как наш сын засыпает, муж тянет руку и скользит ладонью по моей ноге.

– Иди ко мне, – зовет он, и я ощущаю спазм наслаждения.

Я спрыгиваю с дивана, красиво разглаживаю юбку и на коленях подползаю к мужу. Целую его ногу, поднимаюсь по ней рукой, хватаюсь за пряжку ремня, высвобождаю мужа из одежд и оков, проглатываю целиком. Он зарывается пальцами в мои волосы, гладит, стонет, вонзается в меня. И я не заметила, как его рука скользнула по моему затылку – не заметила, пока он не попытался подсунуть пальцы под ленточку. Я задыхаюсь, отодвигаюсь так поспешно, что заваливаюсь на спину, в торопливом отчаянии ощупываю бантик. Муж сидит неподвижно, скользкий от моей слюны.

– Иди сюда, – зовет он.

– Нет, – отвечаю я. – Ты будешь трогать мою ленточку.

Он встает, упихивается в штаны, застегивает молнию.

– У жены, – произносит он, – не должно быть секретов от мужа.

– Нет у меня секретов, – возражаю я.

– А ленточка?

– Ленточка вовсе не секрет. Просто она – моя.

– Ты с ней родилась? Почему на шее? Почему она зеленая?

Я молчу.

Он долго ждет ответа. Потом повторяет:

– У жены не должно быть секретов.

В носу щиплет. Я стараюсь не расплакаться.

– Я всегда тебе давала всё, о чем бы ты ни попросил, – напоминаю я. – Неужели нельзя оставить мне это – всего лишь?

– Я хочу знать.

– Тебе кажется. На самом деле тебе вовсе не хочется знать, – сказала я.

– Зачем ты прячешь это от меня?

– Я не прячу ленточку. Но она не твоя, вот и все.

Он опускается на пол рядом со мной, дохнув бурбоном, я отшатываюсь. Слышу какой-то скрип – оба поднимаем головы и видим, как пробегают вверх по лестнице босые стопы сына.

В ту ночь муж засыпает в пылком, горящем гневе, но гнев исчез, как только он по-настоящему уснул. А я еще долго лежу, прислушиваясь к его дыханию, гадая, нет ли у мужчин ленточек – только выглядящих иначе, не как ленточки. Может быть, все мы по-разному отмечены и не всегда это видно.

На следующий день сын дотрагивается до моей шеи и спрашивает, зачем ленточка. Пытается дернуть за нее. Мне нелегко так резко его ошарашить, но приходится, чтобы он усвоил запрет. Я встряхиваю жестянку с монетами. Жестянка резко гремит, ребенок, отшатнувшись, заходится плачем. Что-то важное мы с ним в тот момент утратили и никогда больше не смогли вернуть.

(Если вы читаете эту историю вслух, приготовьте заранее банку из-под газировки, наполненную медяками. Когда доберетесь до этого момента, потрясите изо всех сил жестянкой перед ближайшими слушателями. Проследите, как удивление и испуг сменятся на их лицах обидой. До конца ваших дней на вас, предателя, будут смотреть не так, как смотрели прежде.)

Я записываюсь на курсы искусств для женщин. Пока муж на работе, а сын в школе, езжу в зеленый разросшийся кампус, иду в приземистое серое здание, где проходят уроки рисования. Очевидно, приличия ради обнаженная мужская модель на занятия не допускается, но класс и без того вибрирует энергией – нагое тело незнакомой женщины само по себе удивительно и сложно, есть на что посмотреть и о чем подумать, пока чиркаешь углем и смешиваешь краски. Не раз я наблюдаю, как женщины ерзают взад-вперед на стуле, чтобы кровь отхлынула.

Чаще других появлялась натурщица с красной ленточкой на тонкой изящной лодыжке. Ее кожа оливкового оттенка, от пупка вниз бежит дорожка темных волос. Я знаю, что не вправе ее хотеть – не потому, что она женщина, и не потому, что чужая, но потому, что профессия вынуждает ее раздеваться перед нами, и мне стыдно было бы воспользоваться этим. Мне порядком стыдно уже потому, что мой взгляд блуждает по ее телу и по мере того, как мой карандаш прослеживает ее формы, в тайных уголках моего разума там же блуждает моя рука. Я толком не знаю, как подобное происходит, но возможности разжигают меня почти до безумия.