История одной семьи - Роза Вентрелла

Мне, тогда еще девочке, было строго-настрого запрещено подходить к Николе, смотреть на него, говорить с ним. Я помню, как папа покупал у него контрабандные сигареты между площадью дель Феррарезе и проспектом Витторио Эмануэле.

— Приветствую, дон Никола, — говорил мой отец.

Тот просто кивал и безразлично, односложно отвечал на приветствие хриплым голосом, едва протискивающимся между тонкими губами, вечно сжимающими сигарету. Мне иногда казалось, что я чувствую на себе его взгляд, это заставляло то и дело озираться или с тревогой смотреть на дорогу, потому что огромный человек с рыжеватыми волосами внушал мне настоящий ужас.

Папа хватал свои сигареты, расплачивался и учтиво прощался:

— Мое почтение, синьор.

Мне было противно видеть, насколько он обходителен с каким-то скользким типом, которого мы даже по имени не могли назвать. «Дон», «синьор» — так в нашей семье обращались только к священнику, учителю или врачу. Я шла следом за папой, больше не глядя на торговца сигаретами, и, только выйдя на набережную, отец начинал плеваться — два, три раза, сопровождая каждый плевок взмахом руки, будто пытался разогнать внезапно загустевший воздух. Он сплевывал каждый раз, прежде чем вытащить сигарету и спокойно прикурить ее.

— Послушай моего совета, Мари, никогда не говори с этим человеком. Никогда, поняла? Ни ты, ни твои братья не должны к нему приближаться.

Правда, один раз со мной заговорил сам контрабандист.

— Эй, синьорина, — сказал он, четко выговаривая слова. — Ты просто вылитая бабушка.

Он смотрел на меня не мигая, так сильно сощурив глаза, что было трудно определить их цвет. Меня парализовало от ужаса. Что делать? Ответить? Кивнуть? Я повернулась к папе, который улыбался одной из своих фальшивых улыбок, которые всегда натягивал на лицо в таких случаях. Я была уверена: стоит ответить этому человеку, и он расплющит меня в лепешку, как людоед из сказок, я превращусь в невесомую субстанцию наподобие воздуха, испарюсь прямо под беспомощным взглядом отца. Однако, если не отвечать вовсе, дон Никола мог посчитать меня грубиянкой, понятия не имеющей о вежливости.

— Бабушка Антониетта или бабушка Ассунта? — пробормотала я и зажмурилась, ожидая худшего.

— Антониетта, конечно. От другой у тебя ни волоска.

Я испуганно открыла глаза, изумленная тем, что ни один из моих страхов не стал реальностью. Но все равно растерянность и тревога не проходили, ведь мне вовсе не хотелось говорить с этим человеком. Поэтому на улице я сорвалась на папе.

— Зачем ты берешь меня с собой, когда идешь за сигаретами? — спросила я у него дрожащим голосом, потому что мне хотелось плакать, пусть даже на самом деле я не проронила ни слезинки.

Отец остановился. Наклонился, взъерошил мне волосы, затем сказал:

— Чтобы избегать зла, Мари, надо сперва познакомиться с ним.

А теперь сын этого зла, порожденный его проклятием и несущий в себе его отравленное семя, сидел со мной за одной партой. После откровения учителя Каджано произошли сразу две вещи. Во-первых, никто в классе, даже Миммиу и Паскуале, теперь не смел издеваться над Микеле. В воображаемой иерархии прозвищ Бескровный далеко превзошел все остальные своими вызывающими силой и злобой. С того дня Микеле был для всех только Микеле, или в крайнем случае Стразиота. Больше никакого «жиртреста» или «жирдяя». Второе изменение касалось только меня, и в некотором смысле это было ужасно, потому что по ночам меня начали преследовать кошмары, в которых тело Микеле подвергалось жутким метаморфозам, теряло привычные очертания, превращалось в какое-то густое липкое вещество цвета крови и смолы, скатывалось в шар, из которого потом кусок за куском, жила за жилой вылеплялась отвратительная фигура его отца. Я просыпалась в поту, дрожа от ужаса, снова и снова убеждая себя, что надо как можно скорее попросить учителя посадить со мной рядом кого-нибудь другого. Я внимательно осматривалась по сторонам, чтобы убедиться: я действительно нахожусь дома, в спальне, которая раньше принадлежала Джузеппе, а потом стала и нашей с Винченцо тоже. Братья теперь спали вдвоем на одной кровати валетом.

Джузеппе был крепким, словно вырезанным из ствола оливкового дерева. Внешне он очень походил на отца: то же приятно гладкое, почти женское лицо, те же ясные глаза. Винченцо, напротив, всегда был сухим, как анчоус, долговязым и угловатым, с выпирающей грудной клеткой. Помню, в детстве мне было неприятно смотреть на длинный ряд позвонков под его мокрой от пота рубашкой. Его худые ноги тоже не давали мне покоя: второй и третий пальцы были одинаковой длины, тонкие-тонкие и очень темные — кожа у Винченцо была оливкового цвета, как и у меня. Позже я поняла, что меня больше раздражала не его внешность, а он сам — как личность, как брат, как мальчик, а затем подросток, который считал себя умнее других. Умнее меня, умнее Джузеппе, который был старше на два года, а иногда даже умнее папы.

Меня раздражало, как он сидит по утрам на кровати, расставив ноги и засунув руки в трусы. Я притворялась спящей, но он, по-моему, прекрасно знал, что я не сплю, и специально смущал меня, нарочно трогал себя там, внизу, словно хотел заявить сперва мне, а потом и остальным женщинам: «Я Винченцо Де Сантис, сын Антонио Де Сантиса, и даже если я мечтаю однажды разбить отцу лицо, ты все равно не забывай: я тоже мужик, я вообще мужик побольше всех прочих».

Только в те ночи, когда я в ужасе просыпалась от кошмаров о Микеле Стразиоте, я была счастлива оказаться рядом с братьями. Их спокойное сонное дыхание успокаивало меня. Я садилась и брала в руки подушку. Смотрела на их спящие лица, на разную манеру братьев предаваться сну. Джузеппе всегда лежал на боку, свернувшись калачиком, его голова часто упиралась прямо в ноги Винченцо, который спал на спине, а руки иногда скрещивал на животе, словно растянулся в гробу; даже страшно становилось от такого зрелища, такой он был тощий и длинный. «Вот, — думала я, — Винченцо самой смерти хочет бросить вызов. Он всегда готов, поэтому, когда она придет за ним, эта синьора с косой, он плюнет ей в лицо и велит погулять пока, потому что у него еще полно дел».

Я поворачивалась на другой бок, лицом к облупленной стене, и снова засыпала.