Расщепление. Беда - Фэй Уэлдон

На свадьбу явились все, включая призрак матери Эдвина. Ее видели на верхней площадке узкой безобразной лестницы XVII века: одетая в белое, она гневно размахивала бутылкой и исходила чем-то вроде гнилого тумана. Он оставил пленку сырости на перилах — плесень, как определила миссис Макартур, экономка. Слуги выскребали и вытирали перила, но пленка возникала вновь и никакими силами не удавалось заставить дерево блестеть.

— Твоя мать на тебя не сердится, — сказала Анджелика Эдвину, — но, думаю, она сердита на твоего отца. Я уверена, тебя она очень любит.

— С какой стати? — спросил он мрачно.

— А с той, что тебя хочется любить, — ответила она, и он взглянул на нее с радостным изумлением и целомудренно ее поцеловал. Эдвин привык к таким поцелуям. И не совсем представлял себе, как в брачную ночь привычка к целомудренности вдруг разом сменится привычкой к супружеской сексуальности, но, раз его предки с этим справлялись — как убедила его Анджелика: им ведь приходилось жениться на девственницах, чтобы гарантировать чистоту крови наследника, — то наверняка справится и он.

— Но почему моя мать может сердиться на моего отца? — спросил он. Поведение отца, как и положено сыновьям, он принимал безоговорочно. Раз отец видит мир так, значит, мир таков; дочери же часто настроены более критически.

— Твой отец чудовище, — объяснила Анджелика Эдвину, и Эдвин, казалось, крайне удивился.

— Но он просто такой, вот и все, — сказал Эдвин и лишь с огромной неохотой признал то, что его мать видела с абсолютной ясностью, — что его отец был гнусен сверх всякой меры даже для высших классов общества.

Призрак видели и Пиппи с Гарри, скрипач и барабанщик «Свихнутой целки».

— Облако хреновой спермы, — стенал Пиппи. — Плывет вниз по лестнице. А старушенция идет позади и машет бутылкой. Она что, твоя свекровь?

— И я ведь даже не затянулся, — сказал Гарри, — ни нюхнул, ни кольнулся… И все-таки увидел!

Никто из друзей Анджелики не хотел, чтобы она выходила за Эдвина, снобствующего прыща, придурка, жопу из верхнего эшелона мира пай-мальчиков, которому ансамбль с его похабной интеллектуальной какофонией был обязан преходящей популярностью, чем и навлек на себя еще большее неприятие. И заслуженно. Ловя кайф, разживаясь наркотой, болтаясь где-нибудь ночь напролет, хлопая дверцами машин на заре и будя младенцев занудных трудящихся классов, козлов, которые изводят себя страхами из-за закладных, из-за детей, проваливших экзамены, и еще мыслями о том, как вылезти из ямы нужды, миазм бедности, — мыслями, которые сокращают жизнь и гасят надежду. Благонравные, напуганные классы, которые включают «Свихнутую целку» в обобщенные бедствия современного мира. Вот так беспечные и примитивные, богатые и упрямо, добровольно несчастные объединялись в клубы, глубоко презирая друг друга, но остальных презирая еще больше.

Эдвин и Анджелика объявили о своей помолвке, взялись за руки над пропастью обычаев и сословий, а из бездны повыпрыгивали гнусные фантомы, щелкая зубами, рыча, стараясь разлучить их, если сумеют, но в ту пору любовники, то есть потенциальные любовники, попросту не замечали своих врагов, а только удивлялись, почему их брак вызывает такую отрицательную реакцию. Весь мир, который, согласно старинному присловию, любит любящих, для них явно сделал исключение.

— Разумно ли жениться ради денег, милый? — осведомилась на свадьбе Боффи Ди у Эдвина. Боффи Ди раза два затаскивала Эдвина в постель — на пари, как он позднее узнал; потом она по мотивам, понятным в основном лишь ей самой, доложила его дружку, что член у него микроскопический. Его это больно ранило, он почувствовал себя униженным — ведь Боффи Ди была для него источником утешения, тепло-мглистым, ободряющим; он поверил в ее нежность, не сомневался в ее наслаждении и своем собственном. Боффи Ди явилась в оранжевом платье в обтяжку и шляпе с огромными полями, очень ее безобразившей: его охватила ненависть к ней.

— Я женюсь на Анджелике, потому что люблю ее, — сказал Эдвин с простодушием, открывшим возможности для дополнительного презрения. Он полагал, что они все считают его слабоумным по вине его массивности, которая заодно создала ему репутацию неуклюжести. Райс-Корт состоял из множества темных комнатушек и винтящихся лестниц, которые примыкали к обширным панелям, холодным, абсолютно нежилым залам, куда был открыт доступ туристам, так что чувствовать в них себя дома не приходилось; все ветшало и подгнивало. И если вы отличались крупным телосложением, двигались быстро и порывисто, то нога у вас проваливалась сквозь трухлявую половицу или вы обламывали кусок резьбы, а она оказывалась исторической и ценнейшей, что вызывало истерики. Строители Райс-Корта во времена королевы Елизаветы Первой и короля Якова Первого были до нелепости тонкокостными и со столь же нелепо-маленькими ступнями. Эдвин наловчился двигаться осторожно и без происшествий, но анекдоты о его неуклюжести по-прежнему оставались в ходу. К счастью, Анджелика познакомилась с ним, когда худшее осталось далеко позади, и находила его достаточно грациозным.

Антея Бокс, кузина Эдвина, была в узорчатом муслиновом платье, нисколько не скрадывавшем ее лошадиность, но в нем оно пробудило нежность. И она оказалась единственной, у кого нашлось доброе слово для Анджелики.

— Наверное, дырки у нее в носу со временем затянутся, — сказала Антея. — Раз она вытащила кольца.

Анджелика угомонилась в единую личность, не расщепленную. Любовь — великая конопатчица щелей и швов.