Канада - Ричард Форд

Домой мы с Бернер возвращались в тот понедельник другим путем. Да мы и чувствовали себя по-другому — ощущая, возможно, что стали свободнее, каждый по-своему. Миновав почтовую контору, мы вышли на Сентрал и направились к реке — мимо баров, ломбардов, зала для игры в боулинг, «Рексолла» и магазина, в котором я покупал шахматные фигуры и посвященные пчелам журналы. Улица была оживленной, наполненной шумом машин. Но, опять-таки, я не ощутил на себе ни единого взгляда. Занятия в школах еще не начались. Мы не бросались в глаза. Мальчик и его сестра идут под солнцем и легким ветром по мосту, река внизу светла и роскошна в это позднее августовское утро, и никому даже в голову не приходит: вот они, те самые дети, чьих родителей посадили в тюрьму; о них надо заботиться, их надобно оберегать.

Дойдя до середины моста, мы остановились, чтобы понаблюдать за пеликанами, скользившими и парившими над рекой. Неподалеку от нас, там, где из воды выступала у берега полоска желтого песка, плавали лебеди. Мы последили за каноэ с двумя гребцами, направлявшимися вниз по реке к трубе плавильни и мосту Пятнадцатой улицы. Бернер, выйдя из тюрьмы, надела темные очки и всю дорогу молчала, не сказав ни слова о нашей маме или об отце. Она стояла на мосту, под которым плавно текла Миссури, сухой ветерок играл ее спутанными волосами, поднимая их и роняя, пальцы Бернер крепко сжимали железные перила, как будто мост был поездом, который вот-вот отойдет от платформы. Она выглядела юной, слишком юной для того, чтобы уйти из дома и зажить своей жизнью. Нам было по пятнадцать лет. Однако наш возраст ничего на самом-то деле не значил. Мы имели дело с несомненными фактами, к возрасту нашему никак не относившимися.

Странно, однако ж, что именно заставляет нас задумываться о правде. Она так редко проступает в событиях нашей жизни. Я в то время думать о ней перестал — на какой-то срок. Мне представлялось, что различить за фактами тонкие подробности правды невозможно. Если в жизни и существует некий тайный замысел, она почти никогда света на него не проливает. Гораздо легче думать о шахматах — истинный характер каждой фигуры неизменно определяет предназначенный ей путь, каждой из них движет высшая сила. И в ту минуту я пытался понять, не были ль мы — Бернер и я — точь-в-точь такими же: маленькими неизменяющимися фигурками, которыми правят силы намного большие нас. Я решил, что нет, не были. Нравилось это нам или не нравилось — и даже знали мы об этом или нет, — но отныне мы отвечали за себя только перед собой, не перед неким превосходившим нас величиною замыслом. И если характеры наши неизменны, они в конечном счете проявят себя.

За годы, прошедшие с тех пор, я твердо понял, что каждую ситуацию, в которой участвуют люди, можно поставить с ног на голову. Все, что мне преподносят как правду, может ею и не быть. Каждый столп веры, на котором зиждется наш мир, может в любую минуту рассыпаться, а может и уцелеть. И ничто не остается таким, каково оно есть, на долгий срок. Понимание этого, однако ж, не обратило меня в циника. Циник верует в невозможность добра, а я по собственному опыту знаю точно: добро существует. Я просто ничего не принимаю на веру и стараюсь оставаться готовым к любым близящимся переменам.

К тому времени я уже вступил на путь, который вел меня к умению подчинять одни вещи другим, — урок этот преподают нам шахматы, и преподают почти мгновенно. События, полностью изменившие жизни наших родителей, мало-помалу становились вторичными по отношению к событиям, направлявшим меня начиная с того августовского дня вперед. Собственно, о том, как я приходил к пониманию этого простого обстоятельства, и шла пока речь в моем рассказе, — об этом и о том, как я научился видеть наших родителей в свете более ясном. Думаю, именно потому я и ощущал свободу, стоя в тот день на мосту рядом с Бернер, именно потому сердце мое билось так радостно. Этим же объясняется, быть может, и еще одна странность: я позволил отцовскому перстню соскользнуть с моего пальца и упасть в реку, а после и думать о нем забыл.

Пожалуй, самое правильное — так и оставить нас стоящими в то утро на мосту; это в любом случае будет лучше, чем вспоминать обо мне уже вернувшемся домой и стоявшем недолгое время спустя на веранде, глядя вслед Бернер, которая уходила с нашей тенистой улочки и из моей жизни навстречу тому, что ее ожидало, чем бы оно ни обернулось. Сосредоточиться на уходе Бернер значит признать, что рассказ мой идет об утратах, а я не думаю так и по сей день. Я думаю, что рассказываю вам о движении вперед, о будущем, а и то и другое нелегко различить, пока находишься к ним слишком близко.