Историческая личность - Малькольм Брэдбери

– Вы реакционер, где вам понять, какой вопрос принципиален, – говорит Фанди. – Я про приезд Мангеля.

– Приезд Мангеля? – говорит Закери, садясь и снимая шапочку. – Какой еще приезд Мангеля?

– Только что деканат разослал извещение, что Мангель приедет сюда с лекцией, – говорит Мойра Милликин у дальнего конца стола, щурясь вниз на свою портативную колыбель, поставленную в проходе, где студенты снуют туда-сюда.

– Знаете, я сегодня уже четыре раза контактировала с пищей, – говорит Мелисса Тодорофф, волевая американская дама, которая приехала в Водолейт на год из нью-йоркского Хантер-колледжа изучать здесь английских женщин. – Кто-нибудь может быстренько подсчитать мне количество калорий в этом кусище мясного пирога с почками?

– Мангель, генетик? – спрашивает Говард Кэрк, сидящий точно в середине стола и глядящий по сторонам с невинным любопытством.

– Мангель расист, – говорит Фанди.

– Он изучает генетические особенности рас, – говорит флора Бениформ с конца стола. – Не думаю, что это делает его расистом.

– Я думала, мы изгнали биологические объяснения из социологии, – говорит Мойра Милликин. – Я думала, мы покончили со всем этим дерьмом.

– Вы, кроме того, покончили в социологии с грехом и злом, – говорит Флора Бениформ, – но это не доказывает, что греха не существует.

– Я за то, чтобы сделать эту дисциплину настолько экономичной, насколько возможно, – говорит доктор Макинтош, – тогда работы будет меньше.

– Серьезный и известный ученый, – говорит Закери, – весьма замечательный труд.

– Он воняет, – говорит Мойра Милликин.

– Иисус Христос был Козерог, – говорит Мелисса Тодорофф, а у вас какой знак, душка?

– Мне кажется, я несколько сбит с толку, – говорит Закери, – мы верим в классовую дифференциацию и подчеркиваем напряжение, которое она создает. Но не в расовую. Как же так?

– Класс – культурное понятие, раса – генетическое, – говорит Мойра Милликин.

– Я не верю во влияние звезд, – говорит доктор Макинтош, – и в любом случае это обеспечивает преимущество людям, чьи матери обладают хорошей памятью.

– Разумеется, Флора, – говорит Говард, – ты знакома с Мангелем. Ты ведь одно время работала с ним в Тэвви, верно?

– Да, Говард, – говорит Флора, – я работала с ним в социальной антропологии. Он толст и уродлив, от него разит борщом, он серьезен и либерален, он верит, что у нас имеется биология, и в отношении большинства нас это так и есть, и он безусловно не расист.

– Радикальная пресса все это разоблачила, – говорит Мойра Милликин, – всю эту традицию. Енсен, Эйсенк, Мангель. И доказано, что все это – расизм.

– Неужели вы ни во что не верите, душка? – спрашивает Мелисса Тодорофф.

– Мы не можем допустить его сюда, мы должны его остановить, – говорит Роджер Фанди.

Социологи сидят за большим пластмассовым столом, обедая под плексигласовым и флексигласовым куполом каакиненского кафетерия. Студенты разговаривают, девушки тявкают, младенцы вопят. Над ними доминирует огромный фантастический зал: здесь резкая нагота, там дикие скандинавские буйства. Частности интерьера таковы, что сама пища, которую они едят, словно преобразуется в предмет искусства: пюре Джексона Поллака, яичница Мондриана, ножка курицы Грехема Сазерленда сменяются мороженым Дэвида Хокни или яблочным пирогом Нормана Роквела. Социологи едят прямо с подносов; насыщаясь, они с официальной серьезностью исследуют повестки дня сегодняшнего совещания, переворачивая ксерокопированные страницы, подцепляя фасолину или сосиску, переходя от главной повестки к дополнительной повестке, к документу А, к документу Лик документу X, продвигаясь от яичницы к йогурту. В те времена, когда он планировал систему общественного питания в Водолейте, Каакинен был весь во власти великой демократической мечты; глубоко постигая социальный символизм поглощения пищи, он решил единым росчерком удалить различие между преподавательскими и студенческими столовыми, которое приватизирует объединяющую функцию еды и тем самым в самом корне отделяет студента от его наставника. И поэтому Каакинен придумал так сказать обеденную сообщность; он создал помещения и углы помещений, где под одной крышей в демократическом гуле голосов могли бы происходить всевозможные социальные смешения. И вот по желанию вы можете сидеть вон там среди фикусов, созерцать между плотными листьями искусственное озеро и вкушать пищу в некотором величии с некоторыми затратами; или вы можете сесть вот там, в месте чистоты, простого функционализма, где специально заказанные пластмассовые вилки выглядят как ложки, а ножи – как вилки; или вы можете, выстояв в очереди в кафетерий, попрактиковаться в современном поедании современной завернутой в целлофан еды по самой скромной цене. Что, разумеется, неофициально приводит к разделению студента и его наставника; это преподаватели сидят среди фикусов, едят oeufs enplat и pommes frite а la chef[12]; студенты сидят за пластмассовыми столами со своими пластмассовыми столовыми приборами, поедая свои яичницы и чипсы.

Но тут социологи, столь часто составляющие исключение, являются исключением. Студенты-социологи едят в дорогой секции, чтобы выразить возмущение; преподаватели-социологи едят в дешевой, чтобы поддерживать дух равенства и одновременно сэкономить пенни-другой. И нынче, потому что это день факультетского совещания, их довольно много собралось за длинным столом, который каким-то образом стал исторически их столом; они поглощают одновременно еду и повестки дня; и то и другое они оценивают критически. Ибо с течением времени по мере экономического загнивания еда поутратила и количество и качество; а тем временем повестки дня по мере роста бюрократичности удлинялись и удлинялись. Они едят без удовольствия; они читают с горечью. Горечь эта двух родов. Некоторые из них просматривают эти документы как источник нужной или даже совершенно ненужной скуки, рутинное пережевывание вопросов бюджета и празднований, грантов и экзаменов; другие читают повестки дня с жарким скептицизмом, как читают контракты на покупки в рассрочку, вглядываясь в мелкий шрифт на случай ошибок, непомерностей, уверток, всей области того, что остается несказанным.

– Я думаю, некоторые из нас упускают из виду самую суть, – говорит Роджер Фанди всему столу. – Суть в том, что генетика вовсе не безобидная наука. Это область высочайшего напряжения с глубочайшей подлежащей социальностью, и приходится оберегать свои выводы от возможных расистских обертонов.

– Да? – говорит доктор Закери. – Даже если это означает фальсифицирование результатов?

– В случае необходимости – да, – говорит Мойра Милликин.

– Невообразимо, – говорит доктор Закери.

– Я думаю, это предназначалось мне, – говорит Флора. – Послушай, Роджер, тебе известен хоть один случай, когда я что-либо называла безобидным? Но я знаю Мангеля. Опасности ему известны не хуже, чем тебе. Но он, между прочим, серьезный ученый. Он никогда не приукрашал свои выводы, и я не согласна с тем, что фальсифицирование результатов может быть оправданным. Он был бы так же рад, как и я, если бы полученные результаты отвечали вашим пожеланиям. Но они получаются такими, какими получаются.