Город чудес - Эдуардо Мендоса

За всеми этими событиями незаметно подкралось новое столетие, и Барселона готовилась перевалить рубеж, разделявший прошлый и нынешний века, имея в своем багаже больше проблем, чем надежд на их разрешение.

– Все, чего мы достигли ценой стольких усилий и отречений в этом веке, расцветет пышным цветом в следующем, – говорили оптимисты в сумрачной тишине клубов, кружков и салонов.

Роскошные магазины переселялись с улицы Фернандо на Рамблас, а на бульваре Грасиа открывались так называемые универмаги – новая для того времени форма торговли, к которой барселонцы относились с явной прохладцей. Универмаг – волшебная лампа Аладдина или пещера Али-Бабы? – так была озаглавлена статья в одной из газет. Однако экономическая политика правительства не способствовала улучшению уровня жизни. Глухое к доводам и просьбам влиятельных каталонцев, отправленных в Мадрид специально для того, чтобы сформулировать свои предложения, равно как и некоторых кастильцев, понимавших ситуацию или получивших деньги за то, чтобы лучше в ней разобраться, правительство упразднило все протекционистские меры, поддерживавшие развитие национальной промышленности. Отменив пошлины на иностранную продукцию гораздо лучшего качества, более дешевую и легкую в применении, чем национальная, оно тем самым окончательно обрушило рынок, и без того уже дышавший на ладан. Закрытие фабрик и последовавшие за этим массовые и неожиданные увольнения усугубили бедственное положение трудящихся. На Кубе и в Мелилье[50]шла война. Начался массовый исход из страны: каждую неделю сотни безбородых юношей уезжали на фронт в Америку и Африку. В порту и на железнодорожных вокзалах можно было видеть душераздирающие сцены. Жандармы были вынуждены стрелять в матерей, которые пытались задержать суда у причалов, вцепившись мертвой хваткой в канаты, или отправку военных эшелонов, блокируя пути. Из этих сотен, даже тысяч юношей немногим удавалось вернуться, а если они и возвращались, то безрукими и безногими инвалидами или неизлечимо больными людьми. Все эти события, будто намеренно, раздували огонь ненависти, зревший в народе. Различные кружки и объединения рабочих, появление которых так тревожило покойного Каналса-и-Формигу, становились на ноги, набирали силу; особенно влиятельными были анархисты. Среди них встречались как последователи Фоскарини, так и сторонники де Уирда, а также многих других лидеров, расплодившихся в неимоверном количестве. Все они объединялись, чтобы организовывать и проводить всеобщие забастовки, как правило, заканчивавшиеся неудачей. Бесконечные провалы и напрасные усилия, тем более что ситуация не улучшалась, а, напротив, становилась день ото дня все хуже, ожесточали души людей, и они переходили к активным действиям. Вдохновленные примером своих итальянских, французских, а особенно русских собратьев, они пошли по пути, указанному одним из лидеров рабочего движения: обезглавить гидру, сколько бы голов у нее ни было. И чем больше – тем лучше. Так началось черное время насилия: террористы не пропускали ни одной публичной акции, демонстрации, выступления или спектакля, бросали бомбы или применяли взрывные устройства. Оглушенные взрывом, ослепленные дымом и страхом, одни метались на месте трагедии в поисках родных и друзей, другие рассыпались в разные стороны и с вылезшими из орбит глазами, в окровавленной одежде, неслись не разбирая дороги, не останавливаясь, чтобы выяснить, насколько тяжело, а может и смертельно, они ранены и целы ли руки и ноги. Потом они с отчаянной яростью обрушивались на благополучных каталонских буржуа. Каждый раз, когда происходило что-нибудь похожее, Онофре Боувила не мог не вспомнить о Пабло с его анархистскими идеями, которые тот так неистово отстаивал и которые он сам, хотя и против воли, пропагандировал. Иногда он себя спрашивал, не Пабло ли кинул бомбу в Мартинеса Кампоса[51]или совершил взрыв в «Лисеу», трагические отзвуки которых до сих пор слышатся во время гала-представлений в ложах и коридорах знаменитого театра. Но об этих своих размышлениях он помалкивал: в силу занимаемого им положения и по причинам личного характера он предпочел скрыть, что некоторое время был членом анархистской организации. Напротив, давал понять как своей невесте, так и деловым партнерам, что он отпрыск порядочных родителей, происходит из хорошей семьи и только чрезвычайные жизненные обстоятельства заставили его заниматься темными делишками, да и то исключительно по поручению Умберта Фиги-и-Мореры. И уже никто не вспоминал о его участии в кровавых событиях, покончивших с преступной империей и жизнью Каналса-и-Формиги. Он всегда, когда позволяли обстоятельства, высказывался против террора, за подавление анархистов железной рукой, называя их «бешеными псами» и превознося кровавую политику правительства в его попытках восстановить порядок. Эти его убеждения волей-неволей находили отклик в кругах высшего буржуазного общества, с членами которого он имел неофициальные контакты. Опасаясь за свою собственность и жизнь, высшая буржуазия установила перемирие с Мадридом в вековой борьбе между Центром и Каталонией. И каким бы вредным ни было влияние политики правительства на торговые интересы Каталонии, еще худшим вариантом представлялось лишиться его вооруженной поддержки в этой борьбе – так рассуждали буржуа. Затем, оставшись в узком кругу, они жаловались, что сами, по собственной воле, отреклись от своих прав.

– Как печально, – ныли они, – что мы должны кинуться в объятия этого генералишки, в то время как Каталония отдала испанской армии своих самых свирепых львов-воинов.

Они намекали на генерала Прима, героя Мексики и Марокко, и на генерала Вейлера, державшего в узде кубинских повстанцев. Но больше всего этих ханжей беспокоило то обстоятельство, что сторонники каталонской автономии, а они набирали все большую силу, выиграют выборы и тем самым вызовут гнев Мадрида, под чьим милостивым покровительством они жили. Поэтому дела, которыми руководил сеньор Браулио, процветали. Наедине с собой Онофре Боувила радостно потирал руки. Через несколько лет он будет вынужден признать: «Я всегда полагал, что все беды Испании происходят от сосредоточения денег в руках шайки трусливых и бездушных людишек». Меж тем правительство пользовалось ситуацией и спокойно пожинало плоды чужих трудов, с явной неохотой подходя к решению внутренних проблем Каталонии, будто бы речь шла о колонии. Оно сначала посылало в Каталонию пещерных вояк, которые умели разговаривать лишь на языке штыков и думали установить мир ценой убийства половины человечества. «Надо же! – не переставал думать Онофре, наблюдая за происходящим. – Какие прекрасные времена для человека, обладающего хотя бы зачатками воображения, небольшим капиталом и большой дерзостью. Что касается дерзости – мне ее не занимать. А вот с деньгами дело обстоит хуже – мне их просто неоткуда взять. Но я должен их достать во что бы то ни стало! Такие шансы, как теперь, судьба предоставляет один раз в жизни, да и то не всегда». То, что у Онофре была тайная невеста, только подстегивало его амбиции, а невозможность ее видеть оборачивалась для него благом, позволяя накапливать энергию для будущих свершений. Он уже не посещал пирушки вместе с Одоном Мостасой и его приятелями, предпочитал не появляться на публике в компании проходимцев. Те скромные наслаждения, в которых он время от времени нуждался, ему поставляли сеньор Браулио и Эфрен Кастелс. В те дни газеты опубликовали сообщения о приближении кометы Саргон, чей диаметр насчитывал более пятидесяти тысяч километров. Беспорядки и хаос, царившие в мире, грозно предостерегали, что они – лишь прелюдия к чему-то более страшному. Появились предсказатели, пророчившие конец света. Естественно, все всполошились, но, слава богу, ничего не произошло.