Император и ребе, том 2 - Залман Шнеур

руке, лежавшей на коленях, он держал жесткий цилиндр, а вторую положил на край пустовавшего полукруглого плюшевого диванчика, который он гладил там, где обычно сидела Эстерка. В своей влюбленности Йосеф не замечал, что делает. Он тихо гладил плюш и ждал… Как ни тяжело было у Эстерки на сердце, она заметила это — настолько болезненно обострены были сейчас все ее чувства.

Как только она вошла в залу своей плавной поступью, Йосеф вскочил и уставился на нее сиявшими от счастья глазами. С ее строго сжатых губ его взгляд скользнул на корсаж, наткнулся на лежавший на плечах Эстерки легкий шелковый платок, прикрывавший грудь. Потом этот взгляд опустился к носкам ее украшенных серебром утренних туфелек, выглядывавших из-под атласного платья, и снова поднялся к ее припухшим глазам. Как верный пес, он ждал доброго слова, ждал, что его погладят. Однако Эстерка молчала. Ее губы были так плотно сжаты, что казалось, они запечатаны.

— Доброе утро, Эстерка, золотко мое!.. — тихо и пугливо пропел он и выхватил из цилиндра красиво перевязанный розовый сверток. — В Германии невесте перед свадьбой приносят свежие цветы. Где мне было взять цветы в таком месте и в такое время? Ха-ха, в Шклове, посреди зимы… Я принес тебе лучшую ароматическую воду, которая нашлась у меня в аптеке. Возьми, Эстерка!

Он произнес это раскованнее обычного, с какой-то неуверенной веселостью, и казался похожим на человека, пришедшего забирать выгодно купленное им по случаю великолепное животное, но боящегося, как бы оно его не укусило…

И тут, к своему испугу, он действительно заметил злые морщинки в уголках рта Эстерки, особую неподвижную холодность в ее синих глазах. Йосеф застыл на месте. Эстерка даже не протянула руки к розовому свертку, принесенному женихом. Даже не попыталась изобразить улыбку.

— Что с тобой? — спросил Йосеф, совсем упав духом. Его бодрый голос стал похожим на голос больного.

С непривычной холодностью она кивнула ему своей высокой прической, по которой было заметно, что сегодня Эстерка наряжалась впопыхах — из прически тут и там торчали плохо зачесанные кудрявые локоны.

— Садись! — тихо приказала она.

И оба молча сели. Он — в кресло, а она — на свой полукруглый диванчик. Какое-то время они мерили друг друга испытывающими взглядами. У обоих сжималось сердце. У нее — от сознания того, что она собирается совершить страшный поступок, последствия которого уже никогда нельзя будет исправить. У него — от чувства слепого страха, что какая-то новая беда приближается к нему и грозит его любви…

Эстерка заговорила первой:

— Йосеф, тебе наверняка покажется, что я рехнулась, что я не в себе, но я прошу тебя выслушать меня спокойно и без криков. Крики не помогут. Больше ничего не поможет…

— Что… что опять случилось? — пробормотал он дрожащими губами. Его руки, обессилев, повисли по обе стороны кресла, как будто он потерял сознание. Розовый сверток с ароматической водой соскользнул на толстый ковер. Но он даже не заметил этого.

— Прошу тебя, Йосеф! — снова обратилась к нему она. — Будь мужчиной! Держи себя в руках. Пообещай мне…

— Обещаю… — с трудом проговорил он, кивнув.

— Спасибо! — сказала Эстерка сдавленным голосом. — Мне пришлось пережить сегодня страшную ночь.

— Страшную?.. — тихо переспросил он.

— Вся моя жизнь прошла у меня перед глазами. С тех пор как ты стал моим учителем в Лепеле. С тех пор как дал мне первый урок. Я была пятнадцатилетней девчонкой, а ты… ты был на десять лет старше. И я ясно увидела, что играла с тобой. Играла, как с большой куклой. Потом из этого получилась долгая комедия со множеством актов и с печальным антрактом посредине — смертью моего мужа. Скучная комедия. Казалось, так и будет продолжаться всегда. И вот… неожиданно пришел конец.

— Какой конец?..

— Да никакой. Этот светильник… светильники, — хочу я сказать, — вдруг погасли. Занавес опустился. Мы оба остались сидеть в темноте…

— Оба, — говоришь, — в темноте?

— Во всяком случае — я. Короче, мы не можем пожениться. Нам нужно расстаться. И на этот раз — навсегда.

2

Иосеф вскочил. В его светло-голубых глазах блеснула искра жестокой горечи. Ему самому показалось, что вот сейчас он схватит Эстерку за волосы своими сведенными судорогой пальцами и завоет, как раненый зверь. Однако он вспомнил свое обещание и нечеловеческим усилием сдержался. Лишь перевел с хриплым стоном пресекшееся было дыхание и снова сел.

— Эстерка, — тихо и угрожающе спросил он, — это серьезно или просто такая игра? Как всегда…

Она коротко и горько хохотнула:

— Это наказание всех комедианток. И мое тоже. Даже когда я говорю правду, мне не верят.

— Серьезно? Серьезно? — придушенно шептал Йосеф, все еще не веря своим ушам.

— Вполне. Я знаю, что своей игрой сделала тебя несчастным. А себя саму — еще больше. Сейчас я самая несчастная на свете.

— Но почему? Почему вдруг ты самая несчастная? Раз ты сама…

Она отвернулась и ничего не ответила.

Йосеф немного овладел собой. Его голос зазвучал яснее.

— В аптеке, — сказал он, — я часто отвешиваю всякие смертельные яды — одну пятую золотника, одну десятую золотника. Для таких лекарств, которые содержат в себе яд… Тут, у тебя в доме, незачем взвешивать, чье несчастье тяжелее — мое или твое… Скажи прямо! Прямо скажи мне, Эстерка, что случилось? Ведь что-то наверняка случилось…

— Какая разница? — снова уклонилась она от прямого ответа. — Что случилось, то случилось. Я не могу больше играть, как играла до сих пор. Я отказываюсь.

— Ты отказываешься… — его голос совсем ослабел и охрип. — Отказываешься… — повторил он, как человек, который пытается и никак не может понять значение какого-то сложного слова.

— Да, — подтвердила Эстерка, — отказываюсь.

— А что скажут люди? — поднял он на нее с мольбой глаза. — Что скажут в городе? Реб Нота…

— С этим я больше не могу считаться. Я здесь больше не останусь. Ни в этом городе, ни в этом доме…

— Но я… я-то ведь здесь останусь. Об этом ты даже не думаешь…

— Обо всем этом я много думала. Если для тебя главное, что скажут люди, — то ты как-нибудь разберешься. Ничего страшного.

Ее резкость пронзила его, как нож. Пораженный ею в этот отчаянный момент, он почувствовал себя слабым и отупевшим. Его губы скривились в жалкую усмешку:

— Да-да, Эстерка. Какая разница, что скажут люди?.. Главное ведь… главное… Но это все равно. Я, дурак, должен был быть готов к этому. Даже вчера, когда унижался в твоей комнате, когда просил тебя владычествовать надо мной… Скажи, это твоя первая проба — как издеваться надо мною? Или…

— Больше не