Чужие. На улице бедняков. Мартин Качур - Иван Цанкар

света, но чем ближе становились холмы противоположного склона, тем быстрее надвигались сумерки; уже посреди долины их встретили длинные тени, которые стекали вниз, застилали поля и луга, медленно взбирались по холмам и пригоркам другого склона. Францка оглянулась назад — там вздымалась, уже до половины утопая в тени, святая Гора, и по всем дорогам и тропкам спускались с нее богомольцы, ехали телеги, а издали казалось, будто они застыли на месте.

Въехали в лес, в прохладный полумрак, деревья тихо шелестели вокруг. Кони шли шагом, возница не подгонял их. Женщины говорили очень громко, мужчины смеялись; лица у всех были красные и веселые. Францке было хорошо, клонило ко сну. Она сидела рядом с батраком на первой доске сразу за возницей; голова ее прислонилась к плечу соседа, в руках был молитвенник, узелок с печеньем, мясом и куском хлеба, который она так и не съела. Францка сидела не шевелясь — и всегда бы так сидеть, ехать хоть на край света, в прохладной тени, мимо слегка шелестящих деревьев. Она слышала один лишь невнятный шум, видела одни лишь тени, проплывавшие мимо, и чудилось, что повозка стоит, а движутся деревья. Вот они уже на длинном гребне, вот уже снова едут под гору, невдалеке зашумело сильнее, и повозка остановилась перед мельницей. Францка вздрогнула, открыла глаза, и что-то болезненно сдавило ее сердце, горькое воспоминание о чем-то горестном, неясном, уже полузабытом.

Почти стемнело, когда въехали в село. То и дело повозка останавливалась, и люди слезали. И Францка слезла около своего дома; ноги затекли, не разгибались; она шла медленно, все вокруг было будто чужое, приснившееся когда-то во сне.

Мать стояла на пороге.

— Ну, пришла наконец!

Францка выложила на стол мясо, и хлеб, и печенье; мать и Нежка поели. Она развязала платок и отдала матери три крейцера, мать убрала их. Францке хотелось рассказать обо всем, но что-то мешало, она посмотрела на Нежку и мать и не стала ничего рассказывать.

— Что это у тебя на лбу? — спросила мать.

— Ударилась, когда бежала за телегой.

— Вот нескладеха!

В душе Францки шевельнулось что-то горькое, но тут же утихло.

Она быстро улеглась, накрылась с головой и заснула.

Когда она закрыла глаза, к ней подошел Ковачев батрак, нарядный и совсем какой-то другой, и Францка тоже была красиво одета, с венком на голове, как при первом причастии. Батрак, большой и сильный, взял ее на руки и понес далеко-далеко; святая Гора и Любляна — все лежало под ними в тени, а впереди сиял небесный свет. Внизу бежала бедная девчонка, бедная Францка, в пыльной, заплатанной юбке, ноги в крови, глаза полны слез, она плакала и кричала, а телега катилась, и люде в ней смеялись. Так она бежала долго, на край света, бежала до конца жизни, пока не упала на колени, уткнувшись в землю лицом.

Францка в белом платье и венке смотрела вниз, и батрак смотрел тоже, и лицо его было полно сострадания.

II. ФАННИ

Когда Францке сравнялось четырнадцать лет, она пошла служить. Недавно худенькая и маленькая, так что ветра боялась, когда шла над обрывом, она вдруг вытянулась, и стройная фигурка незаметно приняла нежные женственные очертания. Лицо было белое, будто никогда не опалялось солнцем, губы — алые, сочные — приоткрывали крупные зубы, глаза глядели ясно и тепло из-под густых бровей. Такой стала Францка, когда ей исполнилось четырнадцать лет и когда она отправилась в люди.

Пустынно и тихо было в Лешевье, а может, это Францке так казалось, потому что дом был пуст, как огромная могила. Село было маленькое — десяток дворов, не больше, но самое богатое в округе; первое среди сел, рассыпавшихся у подножья холмов, которые лежали дугой посреди обширной равнины, то вздымаясь обрывистой стеной, то переходя в отлогие вырубки, в просторные зеленые луговины, в прогалины и песчаные овражки, откуда весной бежали торопливые ручьи. На холмах повсюду пробивались ключи, далеко на равнине сливавшиеся в спокойную реку.

Около самого моста, в двух шагах от часовенки, только что перестроенной и расписанной заново, стоял просторный, красивый дом, обнесенный с двух сторон высокой стеной. Стена тянулась шагов на тридцать вдоль дороги, а потом — вдоль ухабистого проселка вверх по холму, окружая большой фруктовый сад. Как крепость высился дом, белый, светлый и горделивый; строгим взором глядели на округу высокие господские окна, иногда на выкрашенный красной краской балкон выходил хозяин, курил длинную трубку и смотрел вниз. Долго он так стоял и улыбался — куда бы он ни взглянул, все принадлежало ему.

Холм позади не был виден с балкона, и там стоял длинный-длинный, старый, серый одноэтажный дом; приникнув к земле в каком-нибудь десятке шагов от стены и господского дома, он уставился на растущее впереди богатство темными глазами, насупленный и злобный. Это был дом вдовы Маришевки, а усадьба, окруженная стеной, принадлежала Слокару — толстому и веселому человеку, который непостижимо быстро богател: со всех сторон текло к нему богатство, с неба лилось, из земли било. И так он ткал сеть, точно паук, и всю окрестность покрыл этой сетью; домики, лепившиеся по склону холма, принадлежали ему, и все, кто жил в них, работали у него на лесопилке, в поле, в лесу, да более сотни человек со всего прихода еще служило на его кирпичном заводе. Сам же он стоял на балконе и улыбался, а вечера проводил за стаканом, в шумной компании.

Францка служила у Маришевки. Вдова была старая и сухая, лицо и руки ее бороздили морщины, глаза глядели зло и подозрительно. Она ходила в мягких туфлях, двигаясь без малейшего шума: она появлялась вдруг в полной тишине, так что человек холодел, внезапно увидев ее. И говорила она тихо, но шепот ее разносился далеко и напоминал шипение. Шум ей был до того невыносим, что она заболевала и иной раз лежала весь день с обвязанной головой, если что-нибудь загремит или стукнет поблизости. Во время грозы Маришевка ложилась в постель, укрывалась с головой и стонала, будто ее били кулаками по лицу. И как внезапный шум, так же ненавистен ей был внезапный свет — окна в доме всегда задергивались занавесками, в комнатах стоял полумрак, даже оконце в хлеву заколотили доской, хотя Маришевка никогда в хлев не заглядывала. Носила она постоянно траур и была набожна; по воскресеньям надевала черное шелковое платье, голову покрывала черной кружевной шалью и отправлялась в старом экипаже с высоким верхом из зеленой материи к праздничной службе в местечко, до которого от Лешевья было