Иные измерения - Владимир Файнберг

Никто не обратил внимания на Филимонова. Ему стало жаль денег, потраченных на «мерседес».

Именно здесь, на этом самом месте, перед дверью кафе «Националь», он в своё время получил обидный пинок в зад от ноги разбежавшегося Вадима Кожинова — будущего критика. Поспорили за бутылкой вина о судьбах русской литературы.

Филимонов открыл застеклённую дверь со все теми же дореволюционными золотистыми завитушками в стиле модерн и ступил в кафе «Националь».

Кроме гардеробщика, никто не увидел его в плаще и шляпе. Медленно разделся, поправил косичку на затылке, получил номерок. Оглядел себя в зеркале, которое когда-то отражало его буйную шевелюру… Зато теперь, постаревший, он выглядел солидно со своим жёлтым атласным галстуком. Правда, лицо, туго обтянутое кожей, напоминавшей о том, что под ней таится череп, казалось злобным.

«Сволочи! — опять подумал он. — Они тут развлекались, пока я продавал орехи и мороженое, бедствовал».

Теперь ему было жалко и тех денег, которые он отдал за плащ и шляпу.

Особенно обидно стало, когда он вошёл в зал кафе. Всего несколько человек сидели за столиками, как бы подчёркивая этим пустоту зала.

Он сел спиной к окнам, за которыми маячил Кремль, лицом к двери, чтобы не упустить из вида каждого входящего.

Все здесь вроде осталось по-старому, как в те давние времена, когда юный Филимонов сиживал здесь с малыми деньгами и папочкой с тесёмками, где наготове лежали напечатанные на машинке юмористические рассказы. Заказывал порцию хлеба, сыр, кофе. И вновь начиналось великое ожидание счастливого случая: когда можно будет подойти к какому-нибудь известному литератору и попросить тут же, за столиком кафе, прочесть его рассказы. И если они понравятся, попросить пристроить их в какую-нибудь газету или журнал.

Филимонов и теперь был убеждён в том, что его юморески не уступали тем, что печатались в «Двенадцати стульях» «Литературной газеты» или в «Крокодиле». Но его не печатали нигде, никогда. Как сговорились. Обидно было: чем он хуже других? Хотя бы того же вечно суетившегося между столиками эстрадного автора Вени Рискина, который обделывал здесь свои делишки с нужными людьми, и при этом над его скетчами и репризами издевались, называя их «венерискинская болезнь».

А вон там у входа на кухню обычно сычом сидел Юрий Олеша. Однажды Филимонов набрался храбрости, подсел к нему, попросил посмотреть рассказы. Олеша взглянул на него, велел заказать сто пятьдесят граммов водки. Выпив водку и просмотрев рассказы, сказал: «Говно».

В другой раз Филимонов обратился с такой же просьбой к Михаилу Светлову. Подвыпивший поэт сидел в окружении шумной компании, жаждущей услышать очередную хохму остроумного человека. Неожиданно для Филимонова Светлов вытащил из папки первый рассказ и принялся читать его вслух. Филимонов униженно стоял у столика, слушал, как компания смеётся не над рассказом — над ним. Осмеянный, поплёлся к своему столику, и к нему подсел подвыпивший критик Вадим Кожинов. Посоветовал завязать с писательством, перестать портить воздух в русской литературе.

— Иди к чёрту! — огрызнулся Филимонов, покидая кафе.

— Мир праху твоему, бездарь! — кинул вслед Кожинов.

— Нет! Это твоему праху мир! — крикнул Филимонов, выходя на улицу.

Вот тогда-то Кожинов нагнал его, с разбега пнул ногой в зад.

После этого Филимонов перестал посещать кафе «Националь». Работал литсотрудником в заводской многотиражке. Начал подумывать об эмиграции, о том, что на Западе его творчество, может быть, оценят по достоинству.

Лет через пять не выдержал. Снова повадился ходить в кафе со своей папочкой. Теперь в ней лежали новые рассказы, более совершенные с точки зрения автора.

Ни Олеши, ни Светлова, ни Кожинова там уже не было. Зато среди постоянных посетителей появился некий Олег — вальяжный человек с женой-блондинкой, хранившей на запудренном лице следы былой красоты.

К этой парочке из вечера в вечер поочерёдно подходили мужчины. После чего один из них на два-три часа исчезал с женой. Потом она возвращалась. Ещё более запудренная.

В один из вечеров, когда жену опять увели, Филимонов решил познакомить со своим творчеством этого человека, который, по-видимому, обладал какой-то известностью, которого все знали.

Человек с недоумением выслушал просьбу Филимонова, развязал тесёмки папки, принялся читать рассказы, время от времени поглядывая на часы.

То был единственный случай, что Филимонова похвалили, угостили рюмкой коньяка. И когда вернулась запудренная женщина, представили как писателя. Однако добрый человек помочь опубликовать рассказы не брался, сказал, что он «работает в другой сфере».

И в самом деле, он был сутенёром, сдававшим за деньги собственную жену.

И вот теперь, через двадцать три года, Филимонов сидел, вспоминал.

Кафе постепенно заполнялось людьми. Незнакомыми, совсем не похожими на прежних.

И вдруг он услышал отчётливый, внятный призыв:

— Филя!

Какой-то седоватый человек, сидевший с газетой за отдалённым столиком, призывно махал ему рукой.

Удивлённый Филимонов расплатился с официанткой. Для солидности не спеша подошёл к незнакомцу. Тот предложил сесть, окликнул пробегавшую официантку, попросил принести бутылку красного вина, бутерброды с красной икрой.

— Видимо, мы с вами, Филя, остались здесь последними динозаврами, — сказал он брюзгливым голосом. Аккуратно сложил газету, сунул её в стоящий у ног портфель. — Вы меня не знаете, а я вас помню — подходили ко всем со своей папочкой. Верно?

— Где они все? — спросил Филимонов. — Умерли?

— По-разному… Филя, когда-то ты занял у меня десять рублей. До сих пор не отдал.

Филимонов вспомнил, как перед отъездом в эмиграцию сидел здесь голодный, а другим посетителям подносили знаменитые фирменные шницели с дольками апельсинов и ему так захотелось есть, что он заказал себе такой шницель. А денег при расчёте не хватило, и пришлось попросить десятку у одного из завсегдатаев, сидевшего с кинорежиссёром Тарковским за соседним столиком. Так он и уехал, не вернув долг.

Филимонов вынул бумажник, достал десятидолларовую купюру, вручил.

— Справедливо, — сказал незнакомец. — Наросли проценты.

Он налил себе и Филимонову вина, спросил:

— Преуспел?

Филимонов рассказал, что живёт в Лос-Анджелесе, подрабатывает в одной из кинофирм Голливуда, консультирует переводы сценариев с русской тематикой.

— А как же рассказы? Весь «Националь» знал про ваши рассказы.

— Никак, — нехотя сознался Филимонов. — Зато Бродский и Довлатов прославили русскую литературу.

— Угу, — все так же брюзгливо согласился собеседник. — Способные. Особенно Бродский. Однако зря эмиграция в своё оправдание впаривает сюда этих авторов. Их не признали и не могут признать народы России за своих.