Другие люди - Сол Стейн

— Неконтролируемое?

— Мои мать и отец никогда не позволяли себе такого.

— Скрытность?

— Да. Постоянное внешнее спокойствие, жесткие рамки приличий. В этом особенность англосаксов.

— Вы сказали чуть раньше, что одержимость — составная часть призвания.

— Да, — согласилась она. — Мое призвание — отличаться от англосаксов. Подкалывать людей, шокировать буржуазию, трахаться с черными, вы понимаете.

— Или с турками?

— Что вы под этим подразумеваете?

— Я подразумеваю армян.

— Но они враждовали.

— С кем?

— Друг с другом.

— И что?

— Мои родители. Они не хотят знаться с людьми, которые проявляют эмоции, которые без ума от современных танцев, которые убивают, которые…

— Говорите, говорите.

— Которые насилуют. Они думают, что все национальные меньшинства, все до единого, насилуют наш мир.

— Чей мир?

— Мир моих гребаных родителей!

— Не ваш?

— Я хочу вырваться из этого мира. Послушайте, доктор Кох, существовало же человеческое общество до моих матери и отца, до меня, до американцев, ведущих свой род от англосаксов. Это временная ступень. Их время уходит.

— Вы удрали от родителей в Кембридж, вы общались с разными людьми, талантливыми, эксцентричными…

— Загадочными.

— Вы хотите быть такими, как они?

— Я хочу быть сама собой. Только…

— Да?

— Я хочу быть одержима, как Джордж.

— Призвание. Да. Что ж, думаю, на сегодня достаточно.

— О господи, как это похоже на coitus interruptus,[22]как только я что-то нащупала, вы даете полный назад.

— Да.

— Это тоже психотерапевтический прием?

Она села, повернулась ко мне. Я кивнул.

— Среди ваших коллег немного англосаксов, не так ли?

— Кое-кто встречается.

— Готова поспорить, считанные единицы. Жаль.

— Вы оставили машину неподалеку?

— В двух кварталах.

— Я сидел целый день, так что короткая прогулка мне не повредит. Я вас провожу.

Она посмотрела на меня, впервые за вечер на ее губах заиграла легкая улыбка.

— Наши рога больше не сцеплены?

Я покачал головой.

— Все равно, что выходить из кино в реальную жизнь, — на улице она повернула налево.

Я последовал за ней.

— Когда вы приехали в этот район, тут жило много испаноязычных?

— Это было очень давно. Если они тут и жили, то встречались редко. Теперь здесь правит бал lingua franka.[23]

— Lingua Hispanica,[24]— Франсина рассмеялась.

— Да.

Как быстро изменилась ситуация. До меня, полагаю, в Америку приезжали эмигранты, дети которых хотели во всем, будь то поведение или внешность, походить на англосаксов. А вот теперь Франсины рвутся из жестких рамок англосакского заповедника, прокладывают свой путь в большой мир, ищут других обитателей планеты Земля. Она становится европейкой. Ее изнасиловал словак. И мое вестсайдское мини-гетто, в котором жителей-то я да она, сжимается с каждым днем, словно засыхающая виноградина. Вокруг слышится лишь язык Торквемады. Посмотрите на троих юношей, поедающих Франсину взглядом, попыхивающих сигаретами, смеющихся. Я чувствую нарастающую панику: дверцы клеток открыты, животные выпущены на свободу, вновь надвигается холокост.

— Вам нехорошо, доктор Кох?

— Все нормально, нормально.

Боже мой, я прожил в этом районе двадцать шесть лет, с Мартой, после Марты, неужели мне придется съезжать с квартиры, вновь становиться беженцем?

Мы остановились у ее машины.

— Колоритный у вас райончик, ничего не скажешь.

— Да. Жизнь так и кипит, но пахнет смертью.

Она пожимает мне руку.

— Спасибо, что проводили меня.

— De nada,[25]— отвечаю я на языке врагов.

Она садится за руль, я захлопываю дверцу. Она включает двигатель, подает назад, выруливает на проезжую часть, моя Франсина, машет мне рукой. Я подхожу к газетному киоску на углу, нахожу среди журналов на испанском вечернюю газету и через ничейную землю возвращаюсь туда, где вроде бы живу.