В раю - Пауль Хейзе

совершенно серьезно в этих бедных малых и отнял у некоторых из них навсегда желание защищать свою родную страну от вторжения французов. И вот мой старый знакомый снова является передо мной как привидение, хотя и очень дородное, но не весьма приятное, которое таскает меня всюду с собою. Даже и теперь я только что от него.

Феликс бросил невольный взгляд на окна отеля. Он должен был сделать над собою большое усилие, чтобы скрыть свое волнение.

— Здесь живет ваш знакомый? — спрашивал он. — Теперь еще рано, а вы уже успели его навестить?

— Мы хотели прокатиться верхом, но он оставил записку, в которой извещает, что я на сегодняшний день свободен. За ними приехало какое-то родственное им графское семейство и увезло их на несколько дней к себе, в имение. Еще слава богу, что меня не могли взять с собою.

— Вы сказали «их». Разве барон женат?

— Нет. Но, пожалуй, еще хуже того! Он здесь с молоденькой племянницей, которая, собственно, и была причиной его приезда сюда. Несчастная история — расстроившаяся помолвка — словом, здоровье барышни требовало перемены воздуха, вследствие чего она настаивала на годичном пребывании в Италии. Мой старинный приятель, оставшийся холостяком, потому что боится башмачка хорошенькой жены еще более львиных когтей, — попал из огня да в полымя. Эта молоденькая племянница одним своим мизинцем управляет им по собственной воле. И вот сундуки были немедленно уложены и все приготовлено для путешествия в Италию. Здесь же родственники так напугали их рассказами о невыносимо жарком лете Италии и о свирепствующей там теперь холере, что они решились лучше переждать неблагоприятное время, живя то в городе, то в горах. Вы поймете, надеюсь, мой друг, какая предстоит для меня приятная перспектива.

— Разве молодая особа так нелюбезна, что ваша «служба» кажется вам таким тяжелым бременем? — сказал Феликс натянуто шутливым тоном, стараясь смотреть на поручика, точно весь этот разговор он поддерживал единственно только из любезности.

— Послушайте, — возразил Шнец, засмеявшись обычным своим сухим смехом. — Если хотите, я представлю вас молодой особе и уступлю вам все свои права. Вам представится тогда возможность испытать всю сладость служения женщинам, может быть, вы возьметесь за дело лучше моего, так как я не сумел попасть к ней в милость. Эта гордая маленькая дамочка — наделенная, впрочем, парою таких глаз, которые как нельзя более созданы для того, чтобы повелевать, миловать и обрекать человека на смерть, — к несчастию, еще не встречала человека, перед твердой волей которого могла бы сломиться ее собственная воля. Ее дядя — львиный охотник, менее чем кто-либо способен возражать ей. Она уже привыкла настаивать всегда на своем, между прочим, то же было и с историей этой неудавшейся любви. Она, кажется, до того измучила доброго малого, рисковавшего связать свою жизнь с нею, что он был не в состоянии долее выдерживать такую пытку. Тогда, кажется, она пожалела о нем и потому находится теперь в таком возбужденном, недовольном и раздражительном состоянии духа, что до нее нельзя дотрагиваться иначе как в перчатках. Обстоятельство это я упустил из виду, и потому мы оба находимся, так сказать, на военном положении, хотя отношения наши по наружности самые милые и приятные.

Сильно стегнув хлыстом по голенищу сапога, поручик подхватил своего молодого спутника под правую руку и, делая громадные шаги своими длинными ногами, сказал:

— Можно окончательно выйти из себя, видя, как портятся творения, созданные по образу и подобию Божиему, — портят ли их ангелы или черти, собственно говоря, все равно. Их или затягивают в тесный корсет узкой морали и по самую шею прячут в монашескую рясу, или уже декольтируют ниже пояса. Верьте мне, милый, что касается до воспитания женщин высшего круга, то мы — по крайней мере, здесь, на прославленном юге Германии — и теперь еще вовсе не так далеко ушли от темных средневековых времен, когда дома терпимости устраивались рядом с церквями; но эта северогерманская голубая кровь…

— Северогерманская?

— Среднегерманская или северогерманская — это, в сущности, все один черт. Она тотчас же при первом свидании расспрашивала меня о состоянии здешнего общества — причем, само собой, следует разуметь дворянство, которое одно пользуется преимуществом называть себя так, всякое же другое собрание человеков не может быть, по ее мнению, названо человеческим обществом. Я отвечал ей очень просто, что так называемое хорошее общество здесь самое худшее, которое себе только можно представить, и что только в так называемом худшем обществе мне удалось встретить две-три личности, с которыми можно жить по-человечески.

Выслушав мой не совсем салонный ответ, принцесса посмотрела на меня так, как будто пришла к заключению, что я, вероятно, совсем не по своей воле был исключен из привилегированных кружков. Я же продолжал, как бы не замечая этого, объяснять, что отбило у меня охоту посещать так называемые сливки общества: свойственная только их салонам атмосфера, смешанная из запаха пачули, ладана и конюшенных испарений, их сомнительный французский и, без всякого сомнения, еще более плохой немецкий язык, их почти возвышенное невежество во всем, что принято считать принадлежностью образования, и их наивная нравственная невоспитанность, которая может быть взлелеяна только монастырским воспитанием, развиваема бессмысленным обществом и освящена хитрыми духовными отцами. Ваши северные немецкие юнкера, насколько я их знаю… Впрочем, нечего говорить вам, из какого теста все они сделаны. Но как бы упрямо ни держались они своих коньков в делах церковных и в государственных вопросах, они все же твердо стоят на том, что noblesse oblige;[26] в замках Померании и Бранденбурга, рядом с Библией и молитвенниками, вы найдете подчас и «Историю папства» Ранке, и «Историю Англии» Маколея. У нас же, напротив того, Поль де Кок и Пророчица из Префорста представляют собою чуть ли не единственных классиков, но, во всяком случае, не вносятся в каталоги.

Я замечаю, что вы втихомолку удивляетесь, что я сегодня значительно недовольнее, ворчливее и возбужденнее, чем в известную вам ночь в раю. Видите, мой милый, тогда я был в праздничном настроении, которое овладевает мною только раз в месяц, сегодня же вы застаете меня в моем будничном состоянии духа. Если вам еще никто другой этого не говорил, чтобы предостеречь вас, то я должен сказать вам это самолично. С тех пор, как я покинул службу, у меня, собственно говоря, нет другого дела как браниться. Правда, мы живем при таких условиях, при которых у всякого честного человека, если он желает добросовестно пользоваться всяким случаем для брани, дела будет по горло. Вы понимаете, что