Небесный огонь и другие рассказы - Олеся Николаева

Наконец нам повезло — достали мы для сестер просто синего ситца в мелкий белый горошек, и матушка вызвала к себе портниху — выбирать фасоны.

— Для худеньких покрой должен быть один, для полных — немного другой…

Сидела, милая, старенькая, беспокоилась, перебирая выкройки, словно собралась одевать собственных дочерей. Так я, когда ездила за границу, ходила по магазинам и волнуясь покупала одежду своим дочкам: старшей Александрине — хрупкой, кареглазой, с каштановыми волосами — одно, младшей Анастасии — крепкой, голубоглазой, беловолосой — именно что немного другое.

Этот выбор игуменьей материи и фасонов для платья монастырским сестрам так меня тронул, что я, когда мы сели с ней в машину, воскликнула от избытка чувств:

— Как же должны быть счастливы, матушка, ваши монахини под вашим крылом!

И тогда она вдруг сказала мне тихо — тихо и с осторожностью таким милым своим баском:

— Ну а вы что же? Может быть, пошли бы ко мне, а? Вместе бы послужили во славу Божью! Монашество — это ж ангельский чин!

И так посмотрела на меня, так посмотрела, как на «свою»…

Лейтмотивом матушкиных рассуждений всегда было:

— Вот, Господь меня в восемьдесят лет поставил игуменьей когда‑то огромного монастыря. А я — что? Что я Ему скажу на Страшном Суде — Господи, так ведь я старая, я больная, я немощная, послушницы мне достались бестолковые, непослушные, монастырь разрушенный, денег нет, вот я ничего и не сделала! Так я Ему, что ли, скажу? Нет, раз Он меня определил на это место, я должна, хоть умри тут на месте, монастырь восстановить.

Это она повторяла постоянно — и когда начинала брезжить какая‑то надежда на помощь со стороны, и когда дело казалось безнадежным: да к тому же и Великий пост наступил — время сугубых искушений и скорбей.

Наконец состоялась процедура передачи подворья монастырю. Подворье располагалось неподалеку от Домодедово: надо было ехать по Каширскому шоссе, а потом, не доезжая до аэродрома, свернуть направо к городу Жуковскому, а после него налево, и там еще километров десять, а потом снова направо по бетонке километра три.

Мы приехали туда с матушкой и тремя послушницами — ровно столько вмещалось в машину. Священник, служивший там в храме, а теперь переведенный на другой приход, отдал нам ключи и опись имущества: с тем и уехал.

И матушка, обойдя новые владения, долго еще стояла посреди поля, которое вот — вот предстояло обрабатывать неопытным городским послушницам.

Ледяной мартовский великопостный ветер раздувал ее намятку и, казалось, готов был унести в пространство — туда, к темневшему лесу, саму ее маленькую, сухую, совсем старческую фигурку, но матушка продолжала крепко стоять, оглядывая слезящимися глазами место, где она, восьмидесятилетняя игуменья, избранная Господом, должна была споспешествовать явлению славы Божией…

С тех пор я ездила в подворье почти каждый день — бывало даже, что и по два раза, когда надо было перевезти туда на богослужение всех насельниц. Возила я туда и всякую утварь, и припасы, и даже пожертвованных монастырю барашка и гуся: они помещались на заднем сиденье в корзинке — блеяли и гоготали. Возила я туда и иеромонаха, которому предстояло там служить и стать монастырским духовником. Это был интеллигентный и симпатичный человек, и мы с ним ну не то чтобы подружились, а просто — разговаривали и понимали друга. И вот едем мы как‑то оттуда после литургии, март, снега начинают таять, грачи прилетели, птицы уже поют, косые лучи солнца пронизывают машину насквозь — мы словно в светящейся шкатулке сидим. Он и говорит:

— Трудно, наверное, решиться на монашество, да? А как было бы хорошо, как хорошо!

Я подумала, что это он говорит как‑то так, вообще.

— Да — да, — говорю, — да — да!

Проехали еще немного, и он так доверительно мне советует:

— Просто надо идти, и все! А у нас — смирения нет, терпения нет, послушания нет, так надо бороться! Что же за житейскую эту жизнь так уж держаться?

Он зажмурился, весь золотой в лучах весеннего солнца.

Я кивнула, но затаилась в себе.

А подъезжая уже к Новодевичьему, он не выдержал и произнес:

— Да монашество так бы пришлось тебе по душе! Ведь радость же, красота какая, свобода от мира! Подумай, Сам Господь — твой Жених!

И тут я уже с подозрением посмотрела на него. Что‑то зашевелилось в душе, заскреблось: это я почувствовала себя — Колобком. И когда этот иеромонах исповедовал на подворье в следующий раз, на исповедь к нему я уже не пошла.

И вот как‑то раз, поскольку приходилось мне возить и гостей монастыря, должна была я доставить домой заслуженного звонаря. Когда‑то он звонил в монастыре к заутрене, будучи совсем юным, — наверное, это было еще при императоре Николае Александровиче, а теперь это был старенький и сухонький человечек. В монастырь его привезли знакомые, а отвозить пришлось мне. Я спросила его:

— А куда везти? Какой адрес?

Он ответил:

— Адреса я не припоминаю, но зрительно помню все. Вы езжайте, а я вам буду показывать дорогу.

Сел на переднее сиденье и принялся руководить: прямо, направо, налево. Мы проехали Люсиновскую, и где‑то возле метро Тульская он вдруг вскричал:

— Скорее, поворачиваете налево, вон туда, под свод, прямо вслед за трамваем.

— А проезд‑то тут есть? — с сомнением спросила я, ибо никогда не видела, чтобы сюда заезжали машины.

— Конечно, не сомневайтесь, я тут всегда на трамвае езжу. Я это место узнал.

Ну что — я повернула куда он говорил и поехала по трамвайным путям. Но что‑то тут было не так — машин не было, асфальт кончился, зато блистали под солнцем две четкие линии рельсов. Наконец трамваев стало попадаться все больше и больше. Они располагались в странном порядке, подобно тюленям на лежбищах — то тут, то там вокруг них суетились люди, лица которых вытягивались, стоило им лишь взглянуть в нашу сторону. У меня мелькнуло весьма даже реалистическое подозрение, что мы заехали в какое‑то трамвайное депо, но я отмахнулась от него как от непродуктивного — то есть это уже не имело значения: все равно надо было как‑то отсюда выбираться. И я продолжала медленно и упорно двигаться по рельсам в направлении, указанном мне старейшим звонарем. Мы в очередной раз повернули, и тут старичок радостно закричал:

— Это здесь, здесь, я узнаю эти места, выезжайте теперь на улицу!

Действительно, впереди была улица, очень даже широкая и оживленная. Что за улица? Я потеряла всякую ориентацию, которая и в привычных условиях у меня, мягко говоря, не очень, то есть можно сказать, что, напротив, есть у меня такой «топографический идиотизм». Но теперь он был еще и усугублен путешествием по депо. Короче, мы выехали на незнакомую улицу, и тут я увидела на противоположной стороне длинный — длинный, почти километровой длины бетонный дом. Дом этот начинался примерно там, где мы юркнули в ту трамвайную арку («свод», как назвал его звонарь), и вот после всех мытарств мы вынырнули снова возле этого бесконечного дома, только в обратном направлении.