Шерсть и снег - Жозе Мария Феррейра де Кастро

В воскресенье утром Орасио уселся за стол и занялся подсчетами; изредка покусывал кончик карандаша и устремлял взор на стену, потом снова что-то писал. Идалина, стоя к нему спиной, готовила завтрак.

— С Валадаресом мы еще как-нибудь расплатимся… Но и только…

Идалина повернулась к мужу:

— О чем ты? Я не понимаю…

— Я хочу сказать, что мы теперь должны забыть о доме. Раз у нас будет ребенок, все пропало. Ты не сможешь столько работать, а расходы увеличатся…

— Ну что ты! Как же живут те, у кого пятеро, шестеро детей?

— Они не думают о собственном доме… Вот смотри… я подсчитал, — и он показал жене бумажку. — Если даже жизнь не вздорожает и если не считать расходов на врачей и лекарства, все равно, когда появится ребенок, больше двадцати эскудо в месяц нам не отложить. Отсюда ясно, что при нынешних ценах на землю и строительные материалы мы за всю жизнь не наберем денег на домик.

Впервые он признался, что потерял надежду на постройку дома; впервые не пытался скрыть от жены свое огорчение и даже ощутил какое-то смутное злорадство от того, что и она страдает.

Идалина почувствовала, что за его словами кроется раздражение против нее, против ребенка, которого она носила под сердцем. Ей захотелось переубедить мужа:

— Ну, что ты! Все еще может измениться! Кто знает, что будет? До войны цены были ниже, и как только кончится война, все опять подешевеет…

— Я думал об этом, — угрюмо возразил Орасио. — Ткач до войны получал около десяти эскудо, редко кому удавалось зарабатывать до пятнадцати. Жизнь была дешевле, но и получка куда меньше. В то время рабочие и не мечтали строить себе дома… Когда я пас скот, я всеми силами стремился на фабрику: мне представлялось, что рабочие хорошо зарабатывают: рассказывали, что они пьют вино и кофе, угощают приятелей… Вот я и рассудил: стану рабочим, буду беречь каждый грош, скоплю деньжат, и мы с тобой заживем на славу. А теперь вижу, что все это не так — на заработную плату не разгуляешься. Посуди сама: ведь ты даже перестала покупать к обеду вино, я сейчас курю меньше сигарет, чем когда был пастухом, и все-таки денег не хватает…

— Не моя вина, — оправдывалась Идалина. — Я делаю все, что могу…

— Никто тебя и не обвиняет! — рассердился Орасио. — Никогда ты не можешь помолчать! — Он поднялся и нервно скомкал бумажку с расчетами.

С этого дня Орасио все чаще казалось, что лишения, которым он подвергает себя и Идалину, чтобы осуществить свою мечту о домике, только напрасная жертва.

Он перестал считать сигареты — одна утром, две днем, две вечером, как делал это до сих пор. Ему уже не хотелось по вечерам оставаться дома — он еще успеет насидеться с Идалиной в этой мрачной конуре, где им предстояло прожить всю жизнь, — и он уходил в город, старался заводить новые знакомства…

Часто, возвращаясь с фабрики, Орасио заходил в сквер и домой являлся только к ужину. После ужина он снова уходил. Он заказал себе второй ключ к двери, чтобы не будить Идалину.

Однажды она пожаловалась:

— Ты никогда не побудешь со мной… Похоже, ты меня разлюбил…

— Что это ты выдумала?.. Просто у меня дела… Пойми, что человек должен знать, что творится на белом свете. А сидя взаперти, ничего не узнаешь…

Он сказал так, чтобы оправдаться, но потом подумал, что в сущности именно по этой причине и проводит много времени вне дома. Теперь ему уже было трудно жить, не слыша разговоров о войне. Как раз недавно войска союзников высадились в Нормандии, на востоке успешно развивалось крупное наступление русских. Все это вселяло в рабочих новые надежды, каждый чувствовал себя участником великой освободительной борьбы. Только о ней говорили и во время обеденного перерыва, и при выходе с фабрики, и вечером в сквере, на углах улиц, в дешевых кафе.

После ужина Орасио обычно шел в кафе «Жоан Лейтан», где собирались Дагоберто, Илдефонсо, Бока-Негра и многие другие рабочие. Иногда там бывал и Педро. Дагоберто почти всегда приносил последнюю карту, вырезанную из лиссабонской газеты. Все склонялись над ней, отыскивая города и селения — они даже не знали, как произносятся их названия, — где происходили бои. По ежедневным сводкам рабочие отмечали на карте продвижение союзных войск; они словно следили за тем, как сбываются их надежды.

Педро часто завязывал ожесточенные споры, особенно с Илдефонсо. Он, как и все, интересовался сообщениями с театра военных действий, но не разделял надежд своих товарищей. Иногда, обидевшись на Илдефонсо, он уходил раньше других. Тогда не только Илдефонсо, но и остальные говорили, что Педро всегда отстаивает буржуазные взгляды, возможно потому, что рассчитывает получить наследство от отца… И тут же снова склонялись над картой, словно желая увидеть на ней новый мир.

Иногда в воскресенье Орасио отправлялся в Алдейя-до-Карвальо навестить Маррету. Ему хотелось услышать слова, проникнутые верой в будущее, слова, в которых он нуждался теперь больше, чем когда-либо. Орасио по-прежнему считал Маррету самым умным и самым знающим из всех своих друзей и верил ему больше, чем кому бы то ни было.

Но после этих посещений у него оставался какой-то горький осадок. Маррета никогда не говорил о себе, а если Орасио или кто-нибудь другой расспрашивал его, утверждал, что ни в чем не нуждается: двадцати эскудо в неделю ему хватает и на аренду дома и на картошку. Никто ему не верил, и соседи знали, что ест он только раз в день и часто даже не разводит огня в очаге, питаясь двумя-тремя картофелинами, сваренными накануне. Жоан Рибейро, Трамагал, Белшиор — все товарищи предлагали Маррете помощь, но он упорно от всего отказывался. Нет, ему ничего не нужно; у них семья, и они нуждаются больше него. Когда Орасио принес ему пятьдесят эскудо, он не взял их. Орасио, уходя, оставил деньги под тарелкой, но на следующее утро старик вернул их и только после долгих настояний согласился принять половину.

Маррета все больше худел и казался совершенно изнуренным. Он уже не рассказывал о своей переписке с иностранными эсперантистами, а однажды, когда Орасио вспомнил об этом, тут же перевел разговор на другую тему…

В одно из воскресений Орасио нашел дверь Марреты запертой. Он постучал раз, другой, третий — никто не вышел. Опять наступила зима, моросил мелкий дождь. Орасио постучал снова. Но только река откликнулась ему рокотом своих бурных вод. Наконец Орасио услышал скрип