У нас все хорошо - Арно Гайгер

И это ничего не стоит, совершенно бесплатно.

Потому что он, нет, не то чтобы не знал, а, чтобы ему было полегче, немного подправил свои воспоминания, но все же он знает, что их брак был не тем, каким они его себе представляли, и ингредиентов для долговечного счастья не хватало, и что, по крайней мере, Сисси, уже достаточно взрослая, чувствовала неладное. Знает он и о том, что последние годы перед смертью Ингрид были самыми неудачными годами его жизни, а это кое-что значит для того, кто и до и после чаще всего находился в стане неудачников, у кого поражения наслаивались друг на друга, как известковые бляшки на стенках артерий при атеросклерозе.

Сколько бы раз он ни думал об этом, кажется, что все это произошло как будто вчера.

Когда вечером, накануне смерти Ингрид, он позвонил домой, она послала к телефону кого-то из детей.

Сисси: У меня все в порядке. У нас моросит дождь.

Он: Могу я с мамой поговорить?

Сисси: Да.

Он: Я слышал, у вас дождь.

Ингрид: Да, мне, по крайней мере, не придется поливать.

Он: Трава уже опять выросла?

Ингрид: Да, разумеется.

Он: Здесь, в Мюнхене, только вчера шел дождь, а сегодня чудесная погода. Что нового дома?

Ингрид: Да вроде ничего, у нас все хорошо.

Молчание в трубке.

Он: Тогда поцелуй детей за меня.

Ингрид: Хорошо.

Он: И тебя я тоже целую.

Ингрид: Спасибо, до скорого.

Вот так обстояли дела. Довольно печально. Да, печально. Особенно в последние годы они много ссорились, чаще всего из-за какой-нибудь мелочи, совершенно незначительного пустяка, например, ее последний подарок на его день рождения — книга Александра Шпёрля «С автомобилем на “ты”». Перед глазами Петера стоит и первое причастие Филиппа. Странно это было. Если бы он не знал, что так оно и было, ни за что не поверил бы, что в свое время мог выдавать такие перлы:

— Мой сын не наденет эту бабочку.

Что Ингрид парировала так:

— Если тебе первое причастие действует на нервы, то это твоя проблема, а сейчас лучше не вмешивайся.

И еще она сказала:

— Очевидно, ты просто не можешь перенести, если в центре внимания находишься не ты, а кто-то другой.

А он ответил:

— Хватит с меня, не могу больше слушать этот вздор.

Ингрид добавила огоньку:

— Твоя реакция доказывает, что я сказала правду, и ты не можешь этого вынести.

Когда он вспоминает такие эпизоды (а за ними сразу родителей Ингрид, проклятые старики), его охватывает отвратительное настроение, он чувствует, как что-то гложет его внутри, и больше всего ему тогда хочется, чтобы у машины выросли крылья, так ему неприятно, так он подавлен тем, что не может отменить того, что было. Такое происходит с ним раз в несколько дней (или часов?), берет в свои клещи, и приходится думать, как отвлечься (или на чем сорваться, как забыться). На этот раз он изо всех сил пытается увлечь детей пением, ну давайте, вперед, сони такие, avanti, «Греческое вино», «На реках Вавилона», «Фиеста Мексикана». И это помогает. И когда Сисси, которую пение так мало занимало вначале («Лучше уж я буду ссориться дальше»), когда она своим сине-красным от вишен ртом тоже начинает подпевать красивым альтом, то как это надо понимать? Каникулы, что ли, начинались? Развеваясь на ветру, — Петер подпевает припев своим раскатистым и подрагивающим баском, потом растроганно, как под Рождество, выводит Тихую ночь, болезненный комок в горле, потому что в этот момент ему кажется, что они как будто, ну что? что? эта мысль ему на редкость хорошо знакома: как будто они одна семья.

Он знает, конечно же он знает слишком хорошо, это не продлится вечно, возможно даже, и не очень долго. Как только они выйдут из машины, каждый вновь побежит в своем привычном темпе дальше.

В Граце, за главным вокзалом, Петер сворачивает с шоссе. Он не направляется к южной развязке, откуда можно выбраться на автобан, а ведет машину на юго-восток, к окраине города, где он (маленькое служебное задание) собирается осмотреть один перекресток, на котором в начале недели случилось ДТП со смертельным исходом. Газеты давали по этому поводу сбивчивую информацию.

— Это обязательно? — спрашивают дети в унисон.

— Много времени это не займет.

Для того чтобы они не очень возмущались по поводу задержки, он проезжает мимо тюрьмы Карлау.

— Тут вам есть на что посмотреть. Вон те здания, там, впереди, похожие на монастырь, а на внешней стене поверху колючая проволока. Это тюрьма.

— Потрясно, — говорит Филипп.

— Ах, как интересно, — язвительно передразнивает его Сисси и нравоучительно добавляет: — Вот потому и существует столько фильмов про тюрьмы, что многим людям кажется интересным, когда другие лишаются свободы.

— Но это же интересно, — обороняется Филипп.

Петер приходит Филиппу на помощь, выдвигая аргумент, что все, что запрещается обществом, концентрируется в тюрьмах, что и придает делу притягательность, привлекает к ним особое внимание. Так ведь?

— Очень привлекательно, — произносит Сисси.

А Петер продолжает:

— Лучшее доказательство тому, что и ты предпочитаешь курить сигареты, содержащие травы, продающиеся в аптеке только по рецепту. Причину этого соблазна ты спокойно могла бы расценить с немного большей объективностью, в интересах самопознания.

На это Сисси ничего не отвечает. Но когда Филипп хочет купить в киоске мороженое и Петер на центральной улице разворачивается не совсем по правилам (представилась такая возможность), она нарочито громко вздыхает:

— Господин инспектор из попечительского совета по безопасности дорожного движения, мое почтение.

Ему глубоко на это наплевать. Пусть ворчит, если ей нравится. Филипп получает свое мороженое. Вкусно? А он, Петер, получает свой перекресток. Находит он его сразу.

— Сейчас вы сможете минут десять понаблюдать за работой вашего отца. Прошу должного внимания.

Он произносит это как шутку и на самом деле питает мало надежды на восхищенные взоры детей, следящие за каждым его действием. Особенно насчет Сисси не питает он таких иллюзий. Однако признается себе в том, что ее признание очень много значило бы для него. Очень много. Он осознает это, но достаточно осторожен, чтобы не подать и виду.

— И эту работу кто-то должен делать. Все-таки это лучше, чем посещать фабрику туалетной бумаги.

Петер Эрлах, сорока восьми лет, проживает в Вене, в 18-м районе, на Пётцлайнсдорферштрассе. Четыре года, как вдовец, что накладывает определенный отпечаток. Двое детей, семнадцати и двенадцати лет. Он эксперт по дорожному движению, его мнение имеет вес во всех соответствующих инстанциях. Стройный, мускулистый мужчина, при первом взгляде ему можно дать около сорока, подвижный, разговаривающий спокойным тоном, слегка растягивая слова, он имеет приятный, характерный голос и симпатичную улыбку, которая редко переходит в смех. У него узкий череп и сильно развитый подбородок, так что широкий рот как будто расположен не между щеками, а выдвинут немного вперед. Глаза широко посажены, а густые темно-каштановые волосы зачесаны на одну сторону и разделены ровным пробором. Он хорошо загорел, потому что в его родном подвале над верстаком у него висит кварцевая лампа. Он выглядит как человек, имеющий чувство собственного достоинства, знающий, какое производит впечатление. При этом по характеру он тихий и задумчивый, человек, никогда не требовавший от жизни чего-то особенного. Может, только чтобы его оставили в покое. Он уравновешенный, точнее, умеет держать себя в руках. Смену настроений он воспринимает, как нечто, имеющее циклический характер, нечто растущее и убывающее, как луна и народные приметы (например, после дождя светит солнце, притом всегда). У него нет друзей, есть много знакомых. Знакомые его любят, считают надежным и умным, хотя говорит он мало. Когда его не трогают, он тяготеет к уединению. Одиночка, если хотите. Человек, который будет благодарен, если ему не нужно ни под кого подстраиваться. Время от времени он спит с одной библиотекаршей из Технического университета. Но так как женщина замужем, их отношения кажутся ему ни к чему не обязывающими. Интрижка в обеденный перерыв, которую он держит в тайне от детей. Маленькая игра в прятки. В другой ситуации, когда он был менее осмотрителен, его обвинили в том, что своим еще не притупленным интересом к женщинам он умаляет авторитет покойной матери. С тех пор официально он представляет собой образец добродетели.